Я вышел наружу — передо мной расстилался безбрежный, восхитительный, бесконечный Марс, зажигающийся огнями рассвета. Где-то на горизонте мелькали синие, радужные, прекрасные тени — они ждали меня, они звали меня, или это только казалось?! Будь что будет — этот последний миг, готовый протянуться в Вечность, я должен пережить как самое лучшее в своей жизни, а этот мир передо мной пусть будет единственным и настоящим.

«Царь может тебя убить или миловать, — повторил я про себя, — он может возвысить тебя до небес или втоптать в прах… Но царь… добр!»

Царь добр… Так вот в чем дело!

Я могу уповать — понял я.

Я улыбаюсь, испытав абсолютное счастье, оглядываюсь назад, видя человека в красном плаще, наставившего на меня арбалет со стрелой, и смело иду вперед, отстегивая шлем, — в бездонный свет свершившейся вспышки нового восхода.

Я сижу перед окном, как перед стеклом, — зеркало без имени, но с объектом ночных крыш. Надвигается пыль — можно зевать, потому что понятно все остальное — спать, целовать себя со стороны, словно в последний, первый, предпоследний раз. И то, что стирало с лица Земли, то, что заставляло корчиться в судорогах на Земле, то, что набивало протухший рот комьями земли, превращается в акт, в сновидение, в слово, в идею, в роман, наконец… Снова горячий, я чувствую за собой материнскую утробу, я смотрю вперед и вижу — стекло, окно, зеркало. Хаос стал простым, как дом, в котором я жил, наверное, там даже есть космонавты. И разделилось все остальное — отдайте же слова словам! И будет пыль, и ее прибьет дождь, и дождь заткнет мой рот, поцелует меня со стороны, дождь — без ассоциаций.

Все потеряло свои разломанные швы, из которых вылетали искры ассоциаций, и все предметы стали протяженны.

У меня нет достаточной наглости, чтобы описать вас всех такими, какие вы есть, и я вижу знакомый предмет и рождающееся в нем «я», и стремлюсь подать ему руку. Когда вы плевали в мой мозг, я сходил с ума от чувства своей болезни, теперь я здоров и готов здороваться за руку.

Однажды я решил попробовать на вкус то, что всегда стыдно и закрыто — помойку и протухшую кровь. Я тянулся вверх к затхлости, и у меня болел живот. Теперь я чувствую, что готов упасть до свежего мяса, и у меня больше нет дурных желаний. Но ломать нечего, нечего строить, нечего принимать. Прощай, я. Зеркало стало прозрачным, как писали поэты. И слова — лишь воздушные знаки на леске. Бывало и хуже, и я вас слушаю с вниманием, Иванов!!! И сижу перед окном — всего лишь.

Мандустра — эстетическая суть Всего, святой дух мира и не-мира, воспоминание о настоящем. Это есть единственно неуничтожаемое, единственное, что нельзя убить. Ибо как убить сам принцип убийства? Как уничтожить уничтожение? Если ты умираешь, то стань смертью, останови миг, чтоб он был абсолютным, стань самой идеей сгнивания, сгнивая, будь любой верой или неверием — что можно тогда сделать с тобой?

Бог кайфует от тебя, как от своего персонажа. Стань на его точку зрения.

Мандустра — благодать, одинаково присутствующая во всем. Если здесь дерьмо, то она есть его дерьмистость, если там верх, то она — верховность, если тут убийство, то она есть сам принцип его существования в мире и не-мире. Она есть эстетическая подоснова, а эстетичны даже хаос, ужас, мерзость и мрак. И скука, и случайное, и то, на что можно наплевать. Если ты бабушка или слесарь с одной рукой, или красивый парень, живущий в бывшей советской стране, и ты идешь по искореженной льдом весны хмурой многолюдной улице, и дух агрессии окружает твою лысую голову, и вонь бьет в твои сопливые ноздри, заставляя жмуриться дебильным раскосым глазом, ты — счастлив. Поскольку это — реальность, эта улица — одна, здесь, сейчас, в этом льду, в этой вони, в этом совершенстве, которое нарушит любое вторжение, но приведет его к новому совершенству, ты — счастлив. Но ты не знаешь этого, и ты счастлив вдвойне.

Ты просыпаешься в своем маленьком унылом захезанном городке, который любишь и ненавидишь, будто это — Лесбия у Катулла. Ты печально встаешь, чтобы идти на какую-нибудь идиотическую работу, или радостно торговать ошметками заграницы. Между тем и тобой нет разницы. Мандустра везде. Мандустра переполняет твой унылый городок, она есть этот унылый городок. Мандустра есть твоя идиотическая работа. Мандустра — это ошметок.

Ты не можешь ее унизить, потому что она — низ, ты не можешь ее возвысить, потому что она — верх; как ты можешь унизить само унижение?

По принципу искусства устроен мир, который рождает искусство, устроенное по принципу этого мира. Сущность этого принципа — мандустра. Ты можешь оскорбить мандустру, сказать: «Мандустра — это гадость», и это будет чистой правдой, поскольку гадость мандустриальна.

Политика — это кайф, искусство — это кайф, мир — это кайф, война — это кайф, скука — это кайф, богатство — это кайф, бедность — это кайф, арбуз — это кайф, Космос — это кайф. Здесь мандустра. Наиболее глобально осознавшие это из русских — Пушкин и Толстой. За рубежом почти вплотную к этому подошел Пруст. Джойс сопротивлялся мандустре, пытаясь ее выблевать Богу обратно в рожу, но в результате воспел ее, как никто. Шри Ауробиндо хотел преобразовать весь мир в чистую мандустру, точнее, абсолютно проявить ее в мире, где ее постоянно ощущают лишь существа, овладевшие более высшей энергией, и она возникает яркими вспышками в отдельные мгновения для всех остальных. Если я живу в Москве в 1993 году, в условиях социального кризиса или благоденствия, это меня совершенно не касается, потому что это, наоборот, замечательно. Это не означает, что я не плачу горючими слезами, мечтая о пальмах, улыбках и сверкающих бассейнах. Но как раз в этой скорби о солнечной иной легкости под гнусной московской изморозью и присутствует мандустра. Ибо каждый пенек неповторим, и существует его суть, его пеньковость. И если это русский пенек, тем более или все равно.

Мандустра со мной, она открывает путь к самой себе, путь к невозможному, но можно на него хотя бы вступить. Будда считал, что нужно, чтоб тебе было все по фигу. Христос считал, что надо возлюбить. Но ты стань всем по отдельности. Не Всем, а чем-нибудь в каждый миг. Спасай вещи, а не душу. Ощути их дух. И ты прикоснешься к мандустре.

В своих мандустриальных очерках я собираюсь охватить различные стороны нашей реальности, всегда делая нужный вывод в виде соответствующей мандустриальной морали, если можно употребить здесь это слово из чуждого нам этического лексикона.

Мандустру нельзя определить. Ее можно лишь попробовать описать. Я попробую описать современную жизнь, пытаясь увидеть и утвердить в ней мандустру. Чтобы она возникла для нас, хотя бы на миг.

Устав от беспутного одиночества и неудовлетворенных страстей, я женился, и, кажется, вышло довольно удачно. Невозможно же всю жизнь жить одному, можно умереть со скуки, но, с другой стороны, женщины страшно отталкивают своими вечными претензиями, плохо скрываемой глупостью и назойливым стремлением казаться прекрасными и талантливыми. И все же я женился и не жалуюсь, напротив, я очень рад. Мне даже кажется, что я достиг идеала в супружестве и моя жизнь представляет собой идиллию. Вначале были некоторые неполадки, но теперь — все отлично.