— Не можешь жить сам, не мешай жить другим! Ты смотри, что происходит! Мы построили оранжереи, посадили семена, скоро получим первый урожай, будем есть настоящий хлеб, а не это замерзшее американское говно, и пить не эту… кока-колу… а водку! И первый завод у нас заработал, и железную руду, кажется, нашли — там, на востоке… Что тебе не нравится?

— Надо не руду искать, а… нефть!!! — волнуясь, воскликнул Ковалев. — Если мы тут обживемся, мы сдадимся! И сопьемся! Мы должны… восстановить корабли… и вернуться!!! Вернуть Землю, вернуть Россию! Вот наша цель, а не водка!!!

— И как же ты без водки вернешь Россию? — спросил тогда Григорий Первый.

Народ захлопал в ладоши.

— Тьфу на вас! — срываясь на фальцет, крикнул Ковалев. — Рабья… нация! Так вас и отсюда… выселят! В… безвоздушное… пространство…

Все зашумели, окружили Ковалева; кто-то успел врезать ему в челюсть, прежде чем Григорий грозно рявкнул:

— Стойте!!!

Народ замер.

— Не будем его убивать. Он хочет найти нефть — пусть ищет нефть, пусть ищет. Мы дадим ему немного воздуха и воды, а дальше… пусть сам как-нибудь.

— Я… Я… — испуганно залепетал Ковалев.

— Вон отсюда, изменник!

Толпа подтолкнула его к выходу, он еле успел надеть скафандр.

— И если тебя кто-то увидит среди нас, любой имеет право тебя убить! Я сказал! — торжественно объявил царь.

Народ возликовал; Ковалева вытолкали взашей.

О, мой православный Бог! Как же я его понимаю! Я ничего не имею против водки; более того, в каком-то смысле она явилась тогда главной причиной нашего здесь выживания и обустройства, но все же… Настоящая цель действительно заключается в том, что мы должны найти горючее, построить корабль… Да что строить? Все же знают, что один из тех самых кораблей остался целым до сих пор; его хранят на всякий случай в тайном ангаре где-то рядом с царским дворцом, а вокруг — караул головорезов, держащих пальцы на спусковых крючках арбалетов, ибо огнестрельное оружие так и не удалось изготовить, и они готовы застрелить любого, кто подступит…

А Ковалев невольно превратился в первого призрака. Многие потом его видели, хотя остальные им не верили, утверждая, что выжить на Марсе без кислорода и воды невозможно. Говорили, что он нашел ледяную глыбу, как-то ее грел и пил, но чем он дышал и почему не замерз, было непонятно. Говорили также, что он появлялся в сумерках — почти голый, в набедренной повязке; на губах сияла страшная, загадочная улыбка, а кожа стала синего-синего цвета, словно толща Северного океана.

Впрочем, может быть, это все полное вранье, но, тем не менее, слухи дали начало целому общественному движению — «Уйти, чтобы остаться»; многие потом мужчины и женщины, не найдя себя в марсианской жизни, как-то не вписавшись в реальность или по убеждению, уходили в призраки. Остались они живы и превратились в такие синие существа либо сразу умирали, нам неизвестно. Во всяком случае, никаких трупов найдено не было.

И хотя я, положа руку на сердце, ни в каких призраков всерьез не верю, одно понял точно, когда узнал от отца всю эту историю. Мы пойдем другим путем! Не таким путем надо идти! Нужен тайный заговор… Нужно захватить корабль, а там уж… Лететь назад, любым способом, в любом количестве, как угодно! Вернуть себе истинную Родину, а не приспосабливать душу, дух и даже тело к этой красной холодной тюрьме! Вот моя цель, цель жизни Ивана Жуева. И за это я готов отдать, о, мой православный Бог, и собственную жизнь и, если потребуется, жизни всех существ, если они встанут у меня на пути!

В детстве я был хилым и низкорослым, боялся соседских мальчиков постарше, почти ни с кем не дружил, редко выходил гулять на пустынные просторы нелюдимой каменистой красноты, ненавидел скафандр и почти все время проводил за чтением немногочисленных книжек по истории человечества и России, что были в библиотеке отца, доставшейся ему от предка-первопоселенца.

Мой отец Фрол Жуев работал на фабрике, где выплавлялось мутное марсианское стекло, из которого потом делали бутылки для водки, стекло для окон, рюмки и прочие необходимые вещи. Все производилось вручную; часто кислородный агрегат ломался или возникал пожар, а бывало, что потолок и стены ни с того ни с сего обваливались — жертв бывало много: по десять-пятнадцать человек в год гибли либо становились калеками.

Утро начиналось, когда фабричный дневальный обрушивал одну специально оборудованную каменную плиту на другую; раздавался грохот, кое-как разносящийся в разреженной атмосфере по окрестностям. В общем, некий отдаленный стук был слышен, и рабочие пробуждались и нехотя вставали. Моя мать обычно к этому времени уже была на ногах и готовила завтрак — кашу из пшеничной шелухи и кипяток, куда добавлялась вместо сахара кисло-горькая таблетка с витаминами. Таблеток нам наслали в виде гуманитарной помощи, наверное, на тысячу лет вперед — может быть, именно из-за них население наше не только не вымерло, но еще и приумножилось.

Отец был стеклодувом: он умел изготавливать милые каждому русскому сердцу почти прозрачные бутылки, которые потом, на спиртовом заводе заливались вожделенной водкой. За особое мастерство ему выдавали каждую пятницу лишнюю бутылку — к двум, которые полагались всем. Обычно с мамой они выпивали эти три бутылки пятничным вечером, после работы, потом надевали скафандры и шли гулять возле дома, может быть, воображая, что вокруг — восхитительная майская ночь в средней полосе России, цветет сирень, стрекочут сверчки, пахнет уже летним теплом, и под каждым кустом их ждет мягкая зеленая трава, на которую они, поцеловавшись, рухнут, скидывая легкую одежду и обнимаясь, и соединятся в порыве страстной весенней любви в блеклом лунном сиянии…

Когда я совсем подрос, я заменил маму — она практически перестала выпивать, ограничиваясь одной рюмкой, а я, пойдя в шестнадцать лет на фабрику, присовокупил тем самым к отцовским трем еще свои две бутылки, так что мы с папой могли нормально напиваться и общаться целые выходные. И это были, наверное, лучшие дни моей жизни — еженедельные островки счастья, полные любви, надежд и упований. И, конечно, бесконечных споров о судьбе нашей Родины, которую мы потеряли.

Школы у нас не было, и на всей планете дети вырастали просто так, ничего не зная о прошлом и практически ничего не желая в будущем, поскольку оно у всех, в общем, было одинаковым: фабрика, или завод, или какой-нибудь рудный карьер, водка, женитьба и бесконечная борьба за существование в бесчеловечных условиях.

Все мои сверстники до того, как пойти на работу, гуляли по гористой марсианской пустоте днями напролет, ухитряясь даже играть во что-то наподобие футбола, найдя более-менее округлый камешек и построив каменные ворота. Но мне все это было неинтересно: я читал книги, общался с папой и хотел все узнать и все понять.

У меня был только один друг, с которым я иногда гулял и разговаривал. Его звали Володя Турищев, и он, в отличие от меня, был рослым, сильным и веселым парнем.

Когда мы беседовали с Володей, гуляя по дорожкам среди скал, забираясь на какие-то остроконечные пригорки, рискуя порвать скафандр, играя в войну или в покорение индейцев, которые, как нам представлялось, засели тут повсюду, сжимая натянутые луки, Володя совершенно меня не понимал и лишь отшучивался, переводя разговор на что-то обыденное и очевидное. Я выходил из себя, я начинал кричать — но все было тщетно; мы шли рядом, перекидываясь словами, как двое глухих, существующих в разных мирах, неожиданно сошедшихся в этой точке пространства.