— Да, она, конечно, не очень-то к этому делу охоча, — заметил Теневиль. — Тут Армагиргин пытался ее взять, не захотела. Плакала, будто не мужика остерегалась, а самой смерти.

— Ну, уж сравнил ты старика с тангитаном, — усмехнулась Раулена.

— Найдется какой-нибудь тыркыльын[17], — с уверенностью произнес Тымнэро.

— Хоть бы тангитан взял ее, — вздохнула Раулена. — Всю жизнь была бы сыта.

Следующим утром Тымнэро проснулся на рассвете от желания облегчиться. К своему удивлению, он не обнаружил рядом в пологе Теневиля и подумал, что оленевод ушел в стадо.

Тымнэро натянул на себя нижние пыжиковые штаны, торбаса, накинул легкую кухлянку и вышел из яранги. Он по привычке посмотрел на восход, чтобы удостовериться, что погода в течение дня не изменится. Там было чисто, и ровная полоса красной зари наполнялась усиливающимся светом, будто живой горячей кровью. Вчерашняя сытость еще не прошла, и по телу Тымнэро разливалась умиротворенность.

Вернувшись в ярангу, он застал там расстроенного Теневиля.

— Тебе лучше поскорее отсюда уехать, — мрачно сказал пастух.

— Я и сам подумываю об этом, — с легким удивлением сказал Тымнэро. — А что случилось?

Однако Теневиль не мог передать всего утреннего разговора с Армагиргином своему дальнему родичу и лишь произнес в ответ:

— Так надо.

Он помог погрузить оленьи туши на нарту и проводил Тымнэро вверх по долине, пока нарта не поднялась на перевал, откуда дорога шла вниз до самого Анадырского лимана.

Теневиль смотрел вслед исчезающей нарте с горечью.

Кончался короткий зимний день. Сменные пастухи возвращались из стада, устало входили в жилища. В чоттагинах пылали костры, трещал в огне высохший на морозе валежник, в вечернем стылом воздухе глухо звучали голоса.

В чоттагине Армагиргина горели четыре моховых светильника, было как солнечным днем.

Прямо под дымовым отверстием на рэтэме разложены странные вещи. Здесь — берестяная коробочка-проткоочгын, в которой хранились царские бумаги, дарованная якутским генерал-губернатором тангитанская нарядная одежда, уже сильно истлевшая от старости и много раз чиненная нитками из оленьих жил. Тускло поблескивали шитые серебром наплечники, позеленевшие пуговицы. Здесь же была хорошо отполированная деревянная доска, на которую Теневиль перенес русскую речь с царской бумаги. Поверх всего лежал царский ножик в серебряных ножнах.

Теневиль с удивлением уставился на эту груду.

Армагиргин поймал его взгляд и сказал:

— Прежде чем звать Эль-Эля, ты первым узнаешь от меня эту новость: я решил отречься от братства с русским царем.

— Как это? — не понял Теневиль.

— Много лет назад я дал клятву в Якутске служить российскому царю и русскому правительству вместе со всем чукотским народом… Однако остальные чукотские эрмэчины не поддержали меня. Я не отступал от своего. Мне казалось, что это лучший путь для нашего народа — жить под покровительством русского царя и русской веры. Я ждал вместе с моим народом защиты и помощи… Да, пришли на нашу землю тангитаны с признаками власти, с маленькими ружьецами в кожаных чехлах, носимых на поясе. В Маркове и в Уэлене построили школы. Появился даже русский лекарь Черепак… Но в школе ни одного чукчу не научили грамоте — Михаил Куркутский не в счет. А вера русская оказалась непригодна для нас, не была понята… И чем больше я жил на этой земле, тем больше убеждался, что сделал в свое время страшную ошибку — не тем путем пошел. Народы как острова в море — они никогда не сходятся. Сами русские смеялись надо мной и над моим званием брата русского царя… Пусть бог отнял у меня потомство за предательство, но рождались дети у моих пастухов, люди, которые должны были населять тундру. А теперь в России непонятное творится. И от этого еще хуже нам. Если бы я знал другой путь! Но нет ничего другого, как пойти дорогой лопаточной трещины… Эй, женщины, принесите оленью лопатку!

Гувана подала хорошо очищенную от мяса лопаточную кость.

Армагиргин положил ее на тлеющие угли и молча принялся наблюдать за ней.

— Пусть придет Эль-Эль…

— Погляди, что там. — Армагиргин устало кивнул на почерневшую от огня оленью лопатку.

Эль-Эль щепкой выковырнул из углей лопатку, подождал, пока она остыла, и взял в руки.

— Через верховья реки лежит путь кочевки, — сказал Эль-Эль.

— Я так и думал, — отозвался Армагиргин. — А теперь приготовь нарту и сложи вот это. — Он показал рукой на сложенные вещи.

Эль-Эль кинул пытливый взгляд на Армагиргина и вышел из чоттагина.

Тем временем Армагиргин достал обгорелый священный факел, которым переносится огонь.

Теневиль вынес тангитанские вещи и сложил на нарту, привезенную шаманом. Следом вышел Армагиргин, держа высоко пылающее священное пламя.

Нарту потащили к небольшому покрытому льдом и снегом озерку, откуда брали лед для питьевой воды. Священный факел освещал путь, и в красном отблеске пламени по снегу прыгали изломанные тени. Старый засохший жир стрелял и шипел, падал на белый снег черными горячими каплями. Темные яранги на высоком берегу застыли в напряженном ожидании.

Теневиль догадывался о задуманном Армагиргином и едва верил этому. Должно быть, разочарование эрмэчина было так сильно, что он решился на последнее. Но разве раньше он не видел бесплодности своих попыток подружиться с тангитанами? Или не хотел признаться в своей неудаче из гордости?

Теневиль шагал следом за Армагиргином и вдруг остановился, пораженный: эрмэчин был в белых камусовых штанах! Когда же он успел переодеться? Или ему показалось? Теневиль пригляделся — ошибки не могло быть: Армагиргин надел белоснежные, тщательно подобранные камусовые штаны. Они были так искусно сшиты, что плотно облегали ноги… Это означало, что он признал себя стариком, человеком, готовым по первому же зову пуститься в путь сквозь облака.

Эль-Эль вместе с нартой остановился на противоположном от стойбища берегу озерка и спросил Армагиргина, будто не догадывался сам:

— Что дальше будем делать?

— Сожжем вот это. — Армагиргин небрежно кивнул на кучу, сложенную на нарте.

Высоко держа над собой факел, Армагиргин ногой поправил кучу, сгрудив ее поплотнее, и поднес пламя. Ткань разгоралась плохо, долго тлела, испуская едкий вонючий дым. Первой весело занялась берестяная коробочка с царской бумагой, а за ней сначала по краям, а потом загорелась вся хорошо усохшая деревянная доска с начертанными на ней письменами. Наконец и сама одежда, сильно багровея, задымилась.

Армагиргин время от времени ворошил концом священного факела костер, и тяжелые, жирные искры отлетали и падали в снег.

И по мере того как догорал костер, он укреплялся в мысли, что принял правильное решение. Надо уходить. Уходить в свою жизнь, подальше от чужих людей с чужими мыслями, с чужими надеждами, чужой едой и разными вещами, которые вводят человека в грех и соблазн. Велика чукотская земля. Есть такие места, где можно укрыться на долгие годы. И еще внушить людям, что только праведная жизнь — без веселящей воды, наполненная заботой о родичах, об оленьем стаде, — и есть жизнь, достойная настоящего человека.

На востоке занималась заря. Будто и там кто-то жег огромный царский мундир и сукно долго не разгоралось, багровея и наливаясь жаром.

Ранним утром Армагиргин собрал главных пастухов в своей яранге и объявил:

— Через два дня мы уходим с этих пастбищ… Наша дорога будет проходить мимо Великой реки. Отныне наше стойбище не будет пускать к себе никого из тангитанов.

Все слушали Армагиргина с почтением и не сводили глаз с его белых камусовых штанов: значит, старик готовится уходить… А кто же останется вместо него? Кому он передаст стойбище и все стадо?

Никто этого не знал.

Армагиргин еще не сказал самого главного.

Аренс Волтер, перепачканный глиной и сажей, сидел в своем домике и пил чай. Посреди зимы он решил переложить печь, чтобы она быстрее нагревалась. С углем было худо. На шахте сломалась лебедка, за уголь нужно было платить бешеные деньги или самому отправляться с мешками на санках на другой берег Анадырского лимана, спускаться в шахту и нагружать лопатами уголь.