Испуганная его гневом, Тынатваль поднялась с земляного пола, прижимая к себе второго ребенка, и принялась приглаживать свои спутанные, присыпанные пеплом волосы.

Дождь перестал, и с верховьев реки над Ново-Мариинском открылось светлое, чистое небо. Вместе с отливом уходили тяжелые, пропитанные влагой тучи.

Аренс Волтер и Каширин вошли в здание уездного правления.

Желтухин вопросительно поднял голову.

— Требуем общего схода, — сказал Каширин.

— Нужды в этом нет, — сухо ответил Желтухин.

— Ежели комитет не соберет схода, то соберем его мы, — пригрозил Каширин.

— Кто это — вы?

— Я, Аренс Волтер, рабочие угольных копей, рыбаки, каюры, моряки… Народу в нашем Ново-Мариинске предостаточно, — стараясь говорить спокойно, заявил Каширин.

Внимательно оглядев возбужденного Каширина и стоящего за ним невозмутимого Волтера, Желтухин неопределенно протянул:

— Согласовать бы надо…

— Нечего согласовывать! — ответил Каширин. — Досогласовывались до того, что детишки мрут! Зовите народ, будем говорить!

Печаль сближает людей в молчаливом выражении сочувствия.

Тымнэро готовил своего сына, надежду на лучшую жизнь, в путь сквозь облака. Тынатваль шила из лоскутков погребальную одежду, стараясь, чтобы сын достойно предстал перед теми, кто ушел раньше.

Тихо вошла в чоттагин Милюнэ с привычным узелком тайком собранных объедков и молча присоединилась к Тынатваль.

Тымнэро отдавал последний долг уходящему сквозь облака, совершая обряд вопрошения. Смерть в чукотских семьях была так часта, что каждому известно, что надо делать. Взяв у жены палку для выделки шкур, Тымнэро угнездил один конец под голову покойника, а второй положил себе на колени, соорудив таким образом нечто вроде рычага. Он мысленно спрашивал сына и, прислушиваясь, тихонько пытался приподнять его голову. Если голова поднималась легко, то это означало утвердительный ответ, а если нет — покойный не соглашался. Вопросы были простые, как проста была жизнь мальчика. Он «пожелал» взять с собой небольшой кусок сахара, треснутое фарфоровое блюдце, из которого пил чай, кожаную пращу и острогу.

Сквозь тонкий меховой полог до Тымнэро иногда доходили женские голоса, редкий всхлип Тынатваль, приглушенный голос Милюнэ.

Тымнэро выполз в чоттагин и увидел Ваню Куркутского. Чуванец пришел разделить горе. И как это водилось среди чуванцев, эскимосов и других жителей чукотской земли, он ничего не сказал о случившемся, только заметил, что погода улучшается и уже солнце начинает выглядывать из-за туч. Это означало, что дорога уходящего сквозь облака ничем не омрачена и его путь оберегают высшие силы.

— Ты послушай, Тымнэро, что сейчас было в комитете, — принялся рассказывать Куркутский. — Похоже, что с властью трясучка. Кассира арестовал Царегородцева, Оноприенко и посадил в сумеречный дом. Сказано — до парохода. С пароходом он их отвезет в Петропавловск, а может, оттуда в главный сумеречный дом, где сидит сам Солнечный владыка и его приближенные. Пущай, говорит Кассира, оне там вместе сидят и не притесняют народы…

Куркутский с благодарным кивком принял из рук почерневшей от горя Тынатваль чашку горячей воды вместо чая и продолжал, обращаясь к Милюнэ:

— Твой-то хозяин, Тренев Ванька, возьми да и поддержи Кассиру и Волтера. Иначе им вдвоем ни за что не одолеть Желтухина… Вона какие дела-то среди тангитанов случились…

Сумеречный дом… Дом как дом. Внешне он выглядел даже получше некоторых анадырских домишек, во всяком случае с ярангой его не сравнить. Окошечки крохотные, как и у всех, но еще забраны частой железной решеткой. Дверь в том доме была кованым железом перехвачена. В сумеречный дом помещали убийц, воров… Правда, в тихом Ново-Мариинске такие люди объявлялись нечасто, но будучи единственной тюрьмой на всем протяжении Чукотского уезда, анадырский сумеречный дом к прибытию парохода обычно содержал несколько человек.

Светлым вечером Тымнэро нес покойного сына на гору, откуда открывались дали, весь Анадырский лиман с его разветвлениями, земляные берега и уходящая к дальним горам тундра. Отец нес сына в ноше за спиной, будто шел к оленьему стаду за высокие мачты. На радиостанции, низко склонив голову, слушал занебесный разговор радист Асаевич. И подумалось опустошенному горем отцу: а не говорят ли там, за облаками, этим птичьим языком, тонким и пронзительным, не знающим преград?

Тымнэро поднялся на вершину сопки и остановился. Снял свою печальную ношу и осторожно опустил на мягкий, нетронутый мох, еще хранящий тепло дневного солнца.

Посидел, бездумно глядя на Анадырский лиман, на бесконечный простор залива за островом Алюмка.

Вытащил нож и аккуратно разрезал одежду мальчика, обнажая его высохшее, словно сушеная рыба юкола, тело.

Тымнэро все делал аккуратно, невольно растягивая время последнего пребывания с сыном.

Вроде бы все сделано, Тымнэро еще осмотрел обнаженное, такое беззащитное под этим огромным небом тельце.

На горизонте темнел дым — пароход входил в Анадырский лиман.

Каширин, прощаясь с Тымнэро, сказал:

— Я скоро вернусь… Знай и помни об этом — я скоро вернусь. Если не я, кто же еще должен вернуться? Мы выведем тебя и твоих родичей к свету… Вот вспомнишь меня… Понял?

Он надеялся скоро вернуться в Ново-Мариинск, но этому не суждено было свершиться. Каширин уехал навсегда с Чукотки.

Агриппина Зиновьевна устала от всего — от вечной слежки за мужем, чтобы, не дай бог, не оказался один на один с Милюнэ, от холодов, нагрянувших в эту осень с таким снегом, что побелело все враз, от неопределенности положения нынешнего и будущего.

Она сидела перед зеркалом в выцветшем китайском халате с желтыми драконами и рассматривала свое помятое после сна лицо. За окнами выла первая в этом году пурга. Агриппина Зиновьевна зябко поводила плечами, ежилась от холода и с тоской вспоминала городские улицы Петербурга, Гостиный двор, где она служила в модном дамском заведении мадам Тимофеевой.

Она встретила Ваню Тренева в кондитерской на Невском. Одет он был странно — студент не студент и не чиновник. При знакомстве выяснилось, что он служащий петербургской таможни и бывший студент университета, изгнанный, как он сам сказал, «за вольнодумство». Сначала Тренев решил, что девушка учится на Бестужевских женских курсах на Десятой линии Васильевского острова, но первые же слова, произнесенные ею, убедили Тренева, что Груша и близко не подходила к науке.

Они потянулись друг к другу, эти два, по существу, одиноких человека, неожиданно нашедших друг друга в огромном сыром городе. Сочетались гражданским браком, и Агриппина Зиновьевна не настаивала на венчании, ибо в то время еще уважала «вольнодумство» мужа. Оно состояло в том, что по вечерам, просматривая газеты, Тренев во весь голос ругал царя, все его окружение, совет министров, социалистов и все политические партии. Грушенька слушала с раскрытым ртом, обмирая, кидаясь к окну, чтобы плотнее задернуть занавески, запирая побыстрее дверь, чтобы ненароком не заглянула квартирная хозяйка…