Младший Эль-Эль уже давно закончил священное действие, принес жертву не только Тэнантомгыну, но и множеству других, второстепенных, богов, попросил хорошей погоды и мягкого мороза, а Армагиргин все был в состоянии глубокого размышления и, судя по движениям его губ, все еще беседовал с Тэнантомгыном. Иногда молодому Эль-Элю казалось, что Армагиргин гораздо больший шаман, чем он сам, прошедший сызмальства выучку у отца: в отношениях с высшими силами хозяин стойбища был неистов, суров и предан. Иные считали, что это усердие от вины: ведь в свое время Армагиргин принял русского бога во время знаменитого путешествия в Якутск на поклонение к Солнечному владыке.

О том достопамятном событии уже сложились легенды, одна причудливее другой.

Все это давно стало сказками, а на шее у Армагиргина висит родовой его божок — священная фигурка ворона, посредника между Армагиргином, его родом и богами.

Погруженный в размышления, Армагиргин шел к своей яранге.

У порога он обернулся к Эль-Элю и попросил его:

— Пусть ко мне придет Теневиль.

Армагиргин в одиночестве сидел за низким столиком и молча смотрел на дымящееся вареное оленье мясо.

— Етти, — тихо приветствовал он Теневиля.

— Ии, — ответил пастух.

— Подойди ближе.

Теневиль подошел и, повинуясь жесту хозяина, уселся на бревно-изголовье.

Возле корытообразного блюда — кэмэны — он заметил берестяную коробочку, похожую на проткоочгын.

— Ешь, — коротко сказал Армагиргин.

Теневиль взял ребрышко и для приличия поглодал его — негоже отказываться от еды, когда предлагает Армагиргин.

Порывшись заскорузлыми пальцами в коробочке, Армагиргин вытащил куски истлевшей бумаги и разложил их на краю низкого столика.

— Гляди, Теневиль, это царская бумага. Никто из нашего народа не знает, что тут начертано. Да и ты не поймешь, потому что не знаешь тангитанской грамоты. Я прошу тебя, переведи эти значки на дерево. Выбери из моих запасов покрепче, чтобы долго хранилось. Видишь, бумага оказалась слабая, рассыпается в прах.

Армагиргин бережно сложил бумагу в проткоочгын и протянул коробочку Теневилю.

— Я постараюсь сделать, — ответил пастух.

— Погоди, — остановил его Армагиргин. — Ты ешь. Мне надобно с тобой поговорить.

Теневиль взял еще одно ребрышко.

— Вот слушай меня… Ты с малолетства знаешь меня. А я давно приметил тебя. Ты не такой, как другие в нашем стойбище, а может, и среди всего нашего народа… Я вижу — наверное, ты один в нашем стойбище не завидуешь мне и доволен своей жизнью. Так ли это?

— Сегодня я говорил с Тэнантомгыном, — продолжал старик таким тоном, словно побеседовал не с самим богом, а с соседом. — Видно, он и наказал меня за русского бога и не дал мне потомства. Но Тэнантомгын дал мне совет. Сделать тебя наследником моим, передать тебе мои стада, мое имя и всю мою силу над людьми… Вот только не знаю, что с этим делать. — Армагиргин кивнул на берестяной проткоочгын. — Сказывают, что Солнечного владыки больше нет. То, что я тебе сказал про наследство, ты на это можешь сейчас не отвечать. Ты думай… А пока мы поедем с тобой во Въэн. Своими глазами поглядим, что там делается. Иди готовься в дорогу, но прежде перенеси мне русскую бумагу на дерево.

Теневиль был освобожден от работы в стадах.

Осторожно вынул полуистлевшие куски царской бумаги и аккуратно разложил, подогнав их друг к другу.

Трудясь над обрывками ломкой желтой бумаги, Теневиль не переставал думать о том, что сказал Армагиргин.

Раулена, носящая в своем чреве будущего ребенка, присела рядом и встревоженно глянула в глаза мужу:

— Что тебе сказал Армагиргин, почему ты стал скрытен и молчалив?

Разве можно сказать женщине все? Лучше язык проглотить. И чтобы успокоить жену, Теневиль сообщил:

— Собираемся во Въэн поехать. Посмотрим, что там делается. Увижу Тымнэро, Милюнэ… Каково им там живется?

— Это хорошо! — обрадовалась новости Раулена. — Я пошлю Милюнэ пыжик, а Тымнэро неблюй[12] на кухлянку.

— Они обрадуются подаркам, — заметил Теневиль, примериваясь, как расположить тангитанское письмо на дощечке, чтобы оно поместилось целиком на одной стороне, да еще примостить в конце круглое тавро, внутри которого была нарисована двухголовая когтистая птица.

Раулена глянула через плечо мужа и ужаснулась:

— Какая страшная птица!

— Иди погляди на снег! — встревоженно сказал Теневиль, и Раулена послушно вышла из яранги.

Раулена поглядела на дали, утонувшие в синей мгле, на усыпанное звездами небо, на полную луну, поднимающуюся над горизонтом, на Млечный Путь — Песчаную реку, протянувшуюся через небосвод, и постепенно в ее душу входило умиротворение, спокойствие и блаженство.

Раулена постояла и, озябнув, возвратилась в чоттагин, где при свете пламени мха, плавающего в нерпичьем жире, ее муж переносил русские письмена на дерево.

Теневиль вглядывался в каждую букву, стараясь уразуметь ее значение. Он работал специальным шильцем, которое сам смастерил для такого случая.

Раулена сидела у костра и изредка поглядывала на Теневиля.

— Ну как, понимаешь? — не выдержав, спросила Раулена.

— Нет, — вздохнул Теневиль. — Но все равно интересно. Совсем не похоже на то, что я сделал.

— Может быть, то, что ты придумал, лучше тангитанского письменного разговора?

— Не знаю, — с сомнением покачал головой Теневиль. — Они тут обходятся совсем малым числом значков…

Две группы знаков особенно часто повторялись в царской бумаге, и Теневилю нетрудно было догадаться, что это имена Армагиргина и русского царя. Так как с большой буквы повторялись сразу несколько слов, то именно эти слова, как предположил Теневиль, и были именем Солнечного владыки. В его собственных записях имя Солнечного владыки изображалось так: знак солнца — диск с расходящимися лучами на особом сиденье — китовом позвонке.

Раулена уже дремала у потухшего костра, а Теневиль все трудился над перепиской грамоты.

Разгадка имен обрадовала его, но, к сожалению, добраться до смысла всей царской бумаги он так и не смог.

Уже под утро, когда сморенная сном Раулена крепко спала в пологе, Теневиль принялся переводить на деревянную дощечку царское тавро — тощую когтистую птицу с двумя головами, повернутыми в разные стороны.

Получилось нисколько не хуже, чем на бумаге, и Теневиль долго любовался плодом своих рук при свете коптящего пламени мохового светильника…

Аргиш Армагиргина, направлявшийся в Ново-Мариинск, состоял из нескольких нарт. Вместе с хозяином ехала его младшая жена Гувана. В такое долгое путешествие без женщины ехать трудно; кому-то надо следить за жилищем, ставить ярангу, разжигать костер, готовить еду, следить за одеждой. Ехали еще две девушки — дочери старого пастуха Кымынто. Не будь Раулена беременна, Теневиль взял бы ее тоже.

В Маркове были всего один день. Поставили яранги поодаль от селения. Армагиргин в село не ходил. И Малков и Черепахин, оба в разное время наведались к нему, принеся скудные подарки и получив в отдарок по пыжику. Оба жаловались на трудные времена и ничего не могли сказать вразумительного о положении в России, шепотом произносили слова: «переворот», «Ленин»…

Армагиргин был немногословен, но пугал Теневиля воспоминаниями о давнем, о прожитом, о своем якутском грехопадении, когда ему окропили макушку из священного котла и он признал русского бога. В этих воспоминаниях чувствовалась тоска о неправильно прожитой жизни, об утраченных радостях, несбывшихся надеждах.

— Помнишь Вэипа? — спросил однажды Армагиргин за вечерней трапезой.

Кто же не помнит Вэипа? Такой человек за многие поколения лишь раз объявлялся в стойбище и вообще на чукотской земле. Это был тангитан, довольно молодой еще, но с бородой. Он хорошо говорил по-чукотски, и в его речи слышался колымский говор. Вэипа интересовали старинные сказания, шаманские заклинания, острые слова… А про него сопровождавший его чукча нашептывал, что сослан Вэип в холодные края самим Солнечным владыкой за то, что заступался за бедный народ.