— Рюмок у нас нет, — сказал Кристап. — Поэтому давайте как дети — что в руке, то в рот. — Он отхлебнул глоток прямо из бутылки и повернулся к Лигите: — Спасибо, Гита!

— Спасибо тебе, — с чувством сказала Лигита, вытерла горлышко бутылки и выпила. — За все, что было!..

— Обычно пьют за то, что будет, — он вопросительно посмотрел на нее и, не дождавшись ответа, предложил: — Порезать еще миноги?

— Ты хочешь меня погубить… — взмолилась Лигита. — Знаешь, какое мое первое впечатление о Риге? Женщины красивы, но — что поделаешь — чересчур тучны.

— Распущенность! — поддержал ее Кристап. — Моя мать, например, без конца твердит Аусме, чтобы она как следует откормилась.

— Аусма? — спросила Лигита. — Ты женат? Почему ты мне ничего не рассказываешь о ней?

— Еще успеете познакомиться, — уклонился от прямого ответа Кристап. — Сегодня вечером…

…У Саласпилсского мемориала, где проводились торжественные церемонии, царила та деловая суета, которая обычно предшествует многолюдным митингам: монтеры устанавливали микрофоны, тянули провода, присоединяли кабели, операторы выбирали места поудобней для телевизионных камер, рабочие сколачивали эстраду для хора. Члены организационного комитета, собравшись в сторонке, уточняли распорядок. Зато автобусная стоянка погрузилась в полуденную дрему — шоферы у баранок клевали носом и время от времени, спасаясь от духоты, сонно взмахивали давно прочитанными газетами.

Волдемар Калнынь, однако, никак не мог успокоиться. Каждую случайность, грозившую нарушить заранее разработанный план, он воспринимал как личное оскорбление, а то и диверсию. Он не мыслил жизни вне рамок железного графика. Как назло, сегодня выполнение этого графика зависело от других людей, а те и не думали подчиняться схеме, известной одному Калныню. Бедняга заводился еще больше, ходил по стоянке взад-вперед, как тигр по клетке, натыкаясь вместо решетки на невидимые глазу преграды, заставлявшие через каждые пять-шесть шагов повернуть в другую сторону.

Эти воздвигнутые им самим внутренние стены ограничивали Волдемара Калныня во всем и не позволяли ему стать ни писателем, ни серьезным телекомментатором. Едва появлялась новая оригинальная идея, внутренний цензор поднимал предостерегающий перст. Он ненавидел авторов, которые навязывали ему импровизации, репортажи с места событий. Боялся риска и в то же время боялся отказать, ибо не знал, под каким предлогом — а вдруг не тот — отвергнуть рукопись. В первые послевоенные годы такой подход к делу еще помогал усидеть в кресле, с высоты которого можно было поглядывать с чувством собственного превосходства на Кристапа и других неудачников, ищущих неторенных дорог. С течением времени, однако, обнаружилось — и он вынужден был это признать, — что именно им удалось разрушить крепостные стены рутины и вырваться вперед. Пришлось отказаться от поста главного редактора. Но и работа заведующего редакцией оказалась чересчур беспокойной для его характера и для его возраста: непредвиденные случайности то и дело выбивали из привычной колеи.

— Ну что за невезение, — посетовал Калнынь, подойдя к машине Петериса. — Прозевал профессора, тут еще Кристап как в воду канул. А погодка словно по заказу, солнышко, подвижные тени… Что я теперь снимать буду? Тебя, что ли, снова?

— Они давно должны были явиться. — Петерис нервно взглянул на часы. — Слушай, Волдик, подежурь тут немножко, жалко тебе, что ли?

— Шутишь? — возмутился Калнынь. — Думаешь, я время по лотерейному билету выиграл?

— Всего полчасика, — клянчил Петерис, — пока я слетаю к реактору и обратно. Что-то беспокойно у меня на душе…

Но Калнынь был неумолим.

— Ты трудишься для будущих поколений, а моя передача должна выйти на экран завтра. Вечером увидимся. Поехали, Янка!

Он полез было в микроавтобус, но Петерис успел схватить его за рукав.

— Погоди! Что будет с твоей вчерашней идеей? Я уже передал ее Лигите. Я должен ей что-то сказать.

— Вцепился, как клещ! — рассердился Калнынь. — Ну сколько можно повторять, я тут не хозяин.

— Но ты же хорошо ее знал! Поговори с организаторами митинга, трудно тебе, что ли?

— Нельзя так с ходу, ты ведь не ребенок! — сопротивлялся Калнынь. — А если она чего-нибудь наболтает? Как-никак иностранка, да еще оттуда! — Он показал пальцем на север. — И вообще, ты согласовал с кем-нибудь этот вопрос?

— Может быть, ты еще потребуешь у нее справку о прививке оспы! Пусть расскажет о Саласпилсе, тебе что, жалко?

— Думаешь, я сам не могу рассказать? — Калнынь стал агрессивным. — Нечего ворошить старые истории, в наши дни они никого больше не волнуют.

— А Кристапа?

— Чего ему сейчас не хватает?

— Ты прав, нельзя жить одними воспоминаниями. Поэтому существует такое понятие, как будущее. Но если хорошенько поразмыслить, то настоящего вообще не существует. Все то, что ты сейчас сказал, уже принадлежит прошлому.

— Знаешь ли, с вашими учеными парадоксами далеко не уедешь, — Калнынь наконец вырвался из хватких рук Петериса.

— Посмотрим!

Физик вышел из машины и решительным шагом направился к председателю организационного комитета.

…Лигита и Кристап медленно возвращались к мемориалу. Несколько часов душевного напряжения вымотали их так, что они едва замечали проносящиеся мимо машины, которые обдавали их клубами пыли.

— Встретиться после стольких лет, чтобы поболтать часок на берегу реки. — Кристап был огорчен до глубины души. — Мы похожи на супружескую пару, перебирающую в день серебряной свадьбы важнейшие моменты своей жизни… Стоило ли?

— Снова мечтать о счастье? Возлагать надежды на будущее? Во второй раз мне это не по силам, — ответила Гита. — Не осталось времени.

— Хотя бы поэтому нельзя больше довольствоваться крохами. Нужно поступать так, чтобы ты могла смело смотреть своим детям в глаза. Говорить так, чтобы они гордились каждым твоим словом.

— Они ничего не поняли бы, — Лигита восприняла его слова буквально. — Мои дети не говорят по-латышски.

— Они не знают языка своей матери?

— В Швеции он ни к чему, а с эмигрантами мы не встречаемся… — Лигита пристально взглянула на Кристапа. — Может быть, там на острове я зря тебя оттолкнула… Тогда бы мы не шагали рядом, как чужие.

Кристап не привык к такой откровенности и молчал.

— Больше у меня ничего нет, Кристап. Чтобы одаривать других, нужно самой быть очень богатой.

— Тогда возьми хотя бы то, что тебе может дать родина, — Даугаву, луга, которыми ты восторгалась, людей, которые говорят на твоем языке.

— Слова, Кристап, опять слова, — Лигита безнадежно махнула рукой и ускорила шаг.

Она уже поняла, что напрасно ждет от Кристапа его личного мужского участия. Для нее понятие о родине всегда было связано с Кристапом, а вовсе не с видами родной природы, социальными явлениями или культурными ценностями. Если бы он звал ее к себе, обещал бы любовь, предлагал, так сказать, руку и сердце, можно было бы серьезно подумать. Но Кристап не говорил об их дальнейших отношениях, а только благородно рассуждал о совести, морали и патриотизме. Она знала слишком мало, чтобы поверить его словам.

Петерис, заметив их, еще издали замахал руками.

— Я сумел договориться! — кричал он возбужденно. — Гите дадут слово! Конечно, не вначале, но когда начнут выступать иностранные гости.

— Ты собираешься выйти на трибуну? — Кристап не верил своим ушам.

— Пич меня подбил. Жаль только, что проболтался: я хотела сделать тебе сюрприз.

— Мне?.. Погоди! О чем ты намерена говорить?

Кристап заподозрил неладное.

— Расскажу все как было. О подполье, твоей роли. И, разумеется, о жемчужинах, которые ты обменял на лекарства.

— Замечательно! — подхватил Петерис. — Как можно больше конкретных деталей… Сюда приедут журналисты из всех редакций, даже из Москвы. Дадут о Кристапе такой очерк, держись только…

— Не будет никаких очерков, никаких опер, никаких балетов! — отрезал Кристап.