Только не надо плевать Себе под ноги, это за гранью моих представлений.
Впрочем, каждый раз Ты будешь прикидываться кем-то другим, действовать по ситуации.
А если я ошибаюсь: всякий раз Ты будешь кто-то другой.
Вернувшись на улицу, я занял бабы Валино место. Рядом со мной, словно игрушечные, прыгали воробьи. Где ее носит! Пересекаться в очередной раз с пенсионером не хотелось. Может, по большой нужде отошла? Я разжал кулак – «Мечта» не таяла. Развернул фантик: «Цыпа, цыпа, цыпа…» – кинул «Мечту» воробьям, те не клюнули на мечту. Достал «Москвичку», – не клюнули на москвичку. Поганые настали времена, некого конфетами угостить. Подумают или маньяк или террорист: не изнасилует, так отравит…
Бросив пакет с конфетами в урну, я зашагал по улице. Елы-палы, целый килограмм! На углу дома остановился: надо было Серафиму отдать, тот ничего не боится. Вернулся назад, огляделся. Баба Валя не появилась. Урна, конечно, загажена, но не так чтобы очень. Выждав удобный момент, быстро засунул руку… Пакет почти не испачкался.
Пенсионер с бутылкой водки застыл в дверях. Я смутился, чуть не бросил пакет назад, но сдержался – выйдет еще глупее, – сделал вид, что мы со стариком незнакомы. Пенсионер плюнул себе под ноги и, довольно бодрой походкой, зашагал прочь. Метров через двадцать обернулся и снова плюнул, успокоенный тем, что я слежу за ним.
– Старый болван!
Пакет действительно почти не испачкался, только в одном месте образовалось жирное пятно, и появился слабо уловимый запах селедки. Пятно не стиралось.
– Твоя Эльвира обожает конфеты, я-то знаю, постоянно фантиками шуршит. Только не говори, что от меня, – уговаривал незримого Серафима принять пакет. – Восточные женщины душу продадут за сладости: халва, хурма, пахлава. У них даже мечети как торты «Безе», с минаретами по углам из белого шоколада. Взгляни на арабскую вязь – словно кремом написано.
Я поплевал на пятно. Пятно не стиралось.
– В процессе долгого исторического развития, напрямую связанного с проблемами миграции народонаселения, они утратили паранджу. Слияние Востока и Запада сулит человечеству необычайный прогресс, у вас будет очаровательный ребенок, возможно, девочка. – Я натирал масляное пятно, словно волшебную лампу Аладдина. – И все-таки, лучше бы она ее не снимала. Тебе не кажется? – Серафим промолчал. – Есть в этом какой-то грех.
На слове «грех» я успокоился. Довольно симпатичное пятно, – оценил пятно на расстоянии вытянутой руки. Все пакеты как пакеты, а этот… можно сказать, дизайнерская работа. Она тебя еще в щечку поцелует. Я поморщился, приблизив ладонь к носу: пальцы воняли селедкой. Оставалось придумать способ доставки, чтобы без подозрений. Вариантов возникло несколько.
Звонок в дверь. Джана, открой! Через минуту второй звонок. Ты слышишь? Через минуту третий. Кто там? – Серафим, в отличие от жены, открывает не спрашивая…
Звонок в дверь. Джана, открой! Через минуту второй звонок. Дверь распахивается. Привет. Привет. Эльвира с кухни: кто там? Серафим, через плечо: сосед. Сосед: я вот тут конфеты купил. Небольшая пауза. Соли не будет?.. Ходил в магазин за солью и забыл…
Третий вариант. Жду на лестничной клетке… Несерьезно.
Четвертый. Сижу на лавочке перед подъездом… Отпадает.
Если бы мы вместе застряли в лифте!..
Остановился на шестом варианте: на детской площадке. Дети после обеда видят дневные сны (счастливое время), потом их, правда, расспрашивают: Тебе что-нибудь снилось? Дя! Собачка? Дя! Ты с ней играл? Дя! А как звали твою собачку? Бабака. Собака? Дя!
Между песочницей и кустами сирени деревянная скамья с железной спинкой и подлокотниками. Если сесть боком: подъезд как на ладони. Лучшего места для наблюдения не придумать. Чуть в стороне железные качели. Скрип качелей сводит меня с ума. Маленькие садисты становятся в очередь, чтобы испытать чувство полета. Каждое утро я планирую спилить их ближайшей ночью. Однажды не выдержу, и наряд милиции застукает меня во втором часу ночи с лобзиком в руке. Младший лейтенант Шпак из Золушки превратится в принцессу, в старшего лейтенанта. Каждую весну площадку красят масляной краской, и каждый раз в какой-то тыквенный цвет.
Я обогнул кусты. На детской площадке целовались влюбленные. Было в их поцелуях легкое остервенение, идущее от возраста – ему под шестьдесят, ей за сорок, – последний, отчаянный демарш. Она сжимала свои коленки на излете сексуальной жизни, на самом краю бездны; он терзал ее губы губами и ничего не мог сделать; его рука была прижата ее рукой. Дурная пародия на пятнадцатилетних. Я прочистил горло, как можно громче, прочистил, что было сил: Кху-кгу! Кху-кгу! – на трубный глас никто не отозвался. Просто принц и принцесса в волшебном саду. Стало жаль оскверненную детскую площадку. Лучше бы они совокуплялись словно тучи, чтобы гром гремел, чтобы молнии сверкали; только не эти полумеры, не эта нищета от зарплаты к зарплате, не эти поцелуи в обеденный перерыв. В обеденный перерыв все поцелуи – украдкой. Лучше бы они были принц и принцесса.
Оставалось действовать по четвертому варианту: лавочка у подъезда. На лавочку претендентов не находилось.
Поставив пакет на скамейку, потоптавшись на месте, оглядевшись по сторонам, представив на скамейке себя… ну, что я буду сидеть здесь, как дурак? В общем, оставил пакет.
Ленинский проспект стоял в обе стороны: те, кто стремился из центра куда-то на юго-запад, и те, кто двигался в центр, – томились в сизом дыму выхлопных газов. Наверное, сверху крыши машин поблескивают, как змеиная чешуя. Нервные сигналили небесам, пытаясь изменить свою участь; высовывались из окон автомобилей, в надежде увидеть конец проклятью; их проклятья терзали слух. Восьмиполосная гидра прижата к земле. Для полного соответствия с гербом Москвы не хватало Георгия Победоносца, пронзающего змею копьем. Удар копья, – примерно тысяча тонн в тротиловом эквиваленте, – и груды искореженного металла дымятся на лице земли; всегда прекрасном. В такой духоте, в такой тесноте, возможно самое примитивное развитие образа. Избави Бог! Год назад кто-то оставил 412-й «Москвич» возле пятого подъезда; на переднем сиденье развалюхи лежал плотный целлофановый кулек, из которого торчали какие-то провода. Первой забила тревогу Зинаида Петровна, – наш подъезд, шестой. Вызвала милицию. Стали искать владельца автотранспортного средства, не нашли; пробили номера через компьютер: ситуация не прояснилась. Приехали саперы; милиция оцепила двор. Во избежание дальнейшего риска, кулек с предполагаемой адской машинкой внутри решили уничтожить. Что и сделали. Останки пакета забрали на экспертизу. Когда зеваки покинули проемы окон, а участковый, составив акт, ушел по долгу службы, – вернулся хозяин «Москвича»: увидев решето на месте своего любимца, владелец груды металлолома вызвал милицию. Милиция не приехала.
Смешно. Никакой связи с Георгием Победоносцем. На притчу не тянет, на просьбу оставить все как есть – тем более. И все-таки это просьба.
Судьбою я болен, судьбой, общей, на всех одной: выпивающей реки, строящей города, – сказал на восемьдесят четвертом году жизни поэт. – В голове города. По жилам течет вода.
Если сотни людей в один прекрасный момент представят удар копья, – что останется от них?
Я вспомнил чрево, полное конфет; представил, как его взорвут. Не таять карамелькам во рту, не радовать собой, не знать общей судьбы, растворяясь в желудке. Будет хлопок, из водяной пушки, под самым окном бабы Зины; и ничего; никакого прощального взмаха – фантики не взметнутся ввысь. Маленький конец света. Без жертв.
Я шел, обгоняя автомобили, и это было противоестественно, как книги, бережно разложенные на газетке, вдоль тротуара; как поэт, на восемьдесят четвертом году жизни распродающий собственную библиотеку; как стихи.
– Добрый день, Артур Анатольевич! Что нового на коммерческом фронте? – Делаю легкий поклон. Сюда бы трость с котелком (чуть приподнять котелок) и перчатки.
