Я вышел из-под навеса.

Каждый день имеет свою ноту (♪), – от нее строят трезвучия, доминантсептаккорды, от нее идут гаммы, а я, не имея слуха, принимаю их за мелодии (♫), – сегодня меня преследуют старики; все те, кто напевает (напевал полвека назад) Утесова, для кого классическая музыка заканчивается Шостаковичем. Они цепляются за жизнь, которой нет.

Старушка впилась клещами, – стояла на самом краю бордюра, дюймовочкой, не зная, как перейти проспект, – а тут я:

– Вам помочь?

Старушка вцепилась в мою руку, как смерть:

– Помоги мне, сынок!

Не вырваться… бочком, бочком, – мы двигались между машинами, отражались на их блестящих капотах, омытых прошедшим ливнем, и лобовых стеклах (наши головы то удлинялись, то расплющивались), протискивались между бамперами. Мне приходилось подстраиваться под ее утиный шаг, – полная зависимость ведущего от ведомого. Она дирижировала мной: раз-два-три, раз-два-три, – размер ¾; притом, что музыки я не слышал. Только работа двигателей на холостом ходу, пыхтенье старушки, бессмысленное сжигание бензина. На третьей разделительной полосе она сделала паузу на четыре такта, застыв перед «ГАЗ-24» белого цвета, как перед пюпитром, но хватку не ослабила. Под мышкой, там, где Вергилий, зачесалось.

– Фа-диез – фа-диез, – посигналил, из затакта, водитель двадцатьчетверки. Я вздрогнул от неожиданности. Мерзкая нота. Полное отсутствие слуха со стороны автолюбителя. Развернулся во гневе, – увидев за лобовым стеклом рожу, отупевшую в бесконечной пробке, готовую на смертоубийство, – поборол минутную слабость/допустил слабость: хоть какой-то звук!

– Бабушка, в вашем возрасте надо пользоваться подземными переходами. – Не имея возможности почесаться, кляну себя, на чем свет стоит.

Мы замерли посреди застывшего потока машин, пауза длилась, к четырем тактам добавилось новых четыре, и могло добавиться столько же. Рано или поздно этот поток, одурманенный автомагнитолами, сожженным бензином и временем, придет в движение, и если мы простоим здесь неизвестно сколько… остается гадать, кто первым сдвинется с мертвой точки.

– Бабушка, в вашем возрасте надо пользоваться подземными переходами!

А если никто? Стоп-кадр, или что-то в этом духе; полотно? Так и будем застывшим горельефом на стеле Ленинского проспекта? Пирамидой говна (кто морозил задницу в деревенском сортире зимой, тот знает, о чем я. Уорхолл не знает, иначе бы он застрелился от зависти).

– Бабушка! – Не дождавшись ответа, я возмутился в третий раз.

– Потерпи, родимый, не долго осталось. – Старушка стиснула мою кисть.

В ушах зазвенело. Зарябило в глазах. Ноги стали как ватные. Я почувствовал себя больным и старым. Зато старушка приободрилась, перестала виснуть на руке. Раз-два-три, раз-два-три, – мы снова уточками двинулись вперед. Хотелось оттолкнуть ее, выдернуть руку и бежать, но я не мог решиться на такую низость, силы покинули меня. Оставалось пройти две полосы.

– Перед праздниками звонят в дверь, – старушка совсем оживилась, – я спрашиваю, кто? Говорят из собеса, в честь Международного дня трудящихся бесплатные продукты для пенсионеров Гагаринского района, с доставкой на дом. Смотрю в глазок: две такие приличные на вид женщины, улыбаются, сумочку с продуктами показывают, – гречневая крупа, говорят, две пачки масла вологодского, по двести пятьдесят граммов, килограмм сахара, банка сгущенного молока, – и все в честь Первомая. Я сорок лет учительницей проработала, привыкла доверять людям. Открываю дверь, а они мне: пройдемте к столу, бумаги заполнить надо, только пенсионное удостоверение покажите, чтобы мы с продуктами не ошиблись. Надо, так надо, я сорок лет учительницей проработала, знаю, что такое отчетность. Подхожу к шкафу, мое пенсионное в среднем ящике лежит, вместе с деньгами, что на похороны отложены, в наволочку замотано. Достаю удостоверение, запираю шкаф на ключ, проверяю, я так всегда делаю; ключ в карман, еще похлопала по карману, как сейчас помню, проверила. Та, что помоложе, переписала мои данные, попросила расписаться в получении продуктов, ласковая такая, все в глаза смотрела, с наступающими праздниками поздравила. Вы, говорит, сорок лет в школе проработали, не одно поколение учеников в свет выпустили, здоровья пожелала. А другая все рядом вертелась, с Украины, наверное.

Интересно, как бабуля вычисляет, кто откуда?

– «Г» у нее фрикативное, – отвечала бабуля на мою мысль. – А когда ушли, как-то мне не по себе стало. Я полезла в шкаф, пенсионное прятать, – а в наволочке ни рубля! Ключ-то в моем кармане лежал, разве бы я без ключа открыла?.. Вот и не верь после этого в гипноз!

«Г» фрикативное, – то есть пишется: «Бог», а произносится: «Бох»? Как во времена Крещения Святой Руси.

– Тридцать тысяч рублей! все до копейки! – Мы замерли в шаге от бордюра. – Я сорок лет учительницей проработала! как теперь меня хоронить будут?

Риторический вопрос.

– Вы еще всех переживете.

Ответ неправильный, но учительнице понравился. В школе я был отличником.

– Чтоб ее черти забрали! – И тут же, скороговоркой: – Господи, прости…

Мы ступили на бордюр.

Уф-ф!

Тридцать тысяч за две пачки масла? Не плохо, – мягко попытался освободить руку; не получилось.

– Шкаф-то у меня не то что нынешние – дубовый, – в нижнем ящике выжжены цифры, – сделан ровно сто лет тому назад. Его просто так не откроешь!.. Документы, деньги, почетные грамоты, книги, – все в шкафу: Пушкин, Толстой, Чехов, – вся моя жизнь! Его ключом не откроешь, если не знать!

Дорогой, многоуважаемый шкаф! Где-то я это читал:

– Да… Это вещь…

В комедиях туда обычно мертвецов прячут, а те выпадают, и так весь спектакль, все четыре действия. Обхохочешься.

Старушка (сквозь слезы). Обо мне еще в «Московском Комсомольце» написали, на первой странице.

Молодой человек (удивленно). Вы подумайте!.. (Взглянув на часы, висящие на фонарном столбе). Ну, мне пора.

Старушка (немного сконфуженно). В разделе криминальной хроники за пятое мая.

Молодой человек (вспомнив «МК» за пятое мая. Возмущаясь). Их же поймали!

Старушка (в волнении). Да?

Младший лейтенант Шпак в черных, до блеска начищенных туфлях, без единого пятнышка, несмотря на недавно прошедший ливень, с кобурой на поясе проходит в глубине сцены.

Молодой человек (отнимая руку). Не везет мне сегодня.

Старушка (испуганно). Я сейчас упаду… упаду!

Стало слышно, как тяжело дышит Старушка, как бьется пульс (тук-тук, тук-тук) в голове Молодого человека, а возле магазина «Арбат Престиж» младший лейтенант Шпак пристает к блондинке с провинциальным излишеством макияжа на лице: уважаемая (с маленькой буквы), ваши документы, пожалллста! И непонятно, то ли он по собственной инициативе, чтобы жениться, то ли его послали план выполнять. Раздался щелчок минутной стрелки. Если бы ангелы парили в воздухе, над сценой, их тоже стало бы слышно. Слышно, как пришел в движение Ленинский проспект.

Наблюдаю за собой со стороны, – никаких родственных чувств. Где-то здесь должна быть запрятана эмоция узнавания, сопереживания персонажу, радости, наконец!.. или не должна?

Устать можно от чего угодно.

Старушка (ни к селу ни к городу). А масло-то просроченным оказалось…

Мы стоим на небольшой аллее, за нами восемь полос… стоп! при выходе на площадь Гагарина Ленинский расширяется, – за нами десять полос проспекта; такая же небольшая аллея; однорядка, для тех, кто желает выехать на проспект; магазин «Дом Ткани»; нечетные номера домов. Впереди – однорядка, для тех, кто сворачивает с проспекта, за ней магазин «Арбат Престиж», и четная нумерация. Вдоль аллеи лавочки, отстоящие друг от друга примерно метров на пятьдесят, чтобы присевшие отдохнуть (если совсем плохо) не сталкивались биополями, – во всем видна забота, за каждой деталью холодный расчет. Я успокаиваюсь. Неосознанно возникает какой-то пошлый мотив, – осознаю – сотру. Люблю деревья, даже здесь, на Марсе, от них живой покой. «Я вас люби-ил, любовь еще быть мо-о-же-ет…» – осознал, стер. Надо доводить дело до конца, так в школе учили: раз-два-три, раз-два-три, – веду учительницу (бывших учительниц не бывает, как не бывает бывших милиционеров), веду учительницу (создается ощущение, что она сопротивляется), веду учительницу к ближайшей лавочке.