Шара уже не та, какой была десять минут назад. Теперь на ней джинсы в обтяжку, красные ковбойские сапоги, пояс из круглых металлических бляшек и черный топ на бретельках, показывающий ее сильные, округлые, голые атлетические плечи и груди, которые я себе уже представлял (впрочем, теперь могу разглядеть их в подробностях) Она «что-то сделала» с глазами и с волосами, вроде бы ставшими еще кудрявее. Щеки ее порозовели, губы намазаны чем-то поблескивающим, узнать в ней прежнюю повариху, пожалуй, и можно, но не без труда. Хотя, на мой взгляд, она теперь не так миловидна, как была в мешковатой белой тужурке, скрывавшей большую часть ее тела.

Впрочем, я тоже за прошедшие десять минут не стоял на месте – в смысле эмоций, – да и не очень-то я привычен к женщинам, титьки которых лезут в глаза, точно два бугшприта. Приятные предвкушения – как я вхожу в дверь «Танниклиффа» (заведения, которое очень хорошо себе представляю), как меня разом определяют в ряды «харчевенных мужиков Шары», как завсегдатаи из местных прикладываются к своим еженощным порциям джина, я же интересовать их перестаю, поскольку сочтен заведомым придурком, коим и являюсь, – предвкушения меня покинули.

– Ну что, мистер Обычное Удовольствие, поехали? Или вам еще надо инструкции почитать? – Новенькие ресницы Шары смыкаются и размыкаются, она не сводит с меня шаловливого взгляда. – Что у вас с глазами? Вы тут плакали? В хорошенькую я влипла историю.

– Листал книгу, и пыль попала в глаза, – вру я – и вру смехотворно.

– Не знаю никого, кто эти книги читает. По-моему, они здесь только для уюта. – Шара окидывает полки равнодушным взглядом. – Джереми покупает их по весу у какого-то макулатурщика из Олбани.

Шара принюхивается, улавливает запах корицы.

– Ишь ты. Пахнет Рождеством в доме престарелых. Мне нужно глотнуть «Черного бархата».

И выстреливает в меня вызывающей улыбкой. Много чего обещающей.

– Отлично! – говорю я, думая, что почувствовал бы себя намного лучше, если бы просто спустился в одиночестве на сырой берег озера и послушал звенящие, жидкие звуки веселья безликих, безымянных «других», радостно получающих удовольствие в длинных комнатах с красными стенами и хрустальными люстрами. Не так уж и многого я прошу.

Однако я не могу увиливать от чего-то столь необременительного, как простая прогулка и выпивка, тем более что сам на них напросился. Их отмена выставит меня плаксивым, поеживающимся психом, который не может и шагу ступит вперед, тут же не отскочив на три – из стыда и страха.

– Может быть, мне следует просто сдаться и соорудить для вас сэндвич с oeufs a la Charlane[95]? Раз уж вы так голодны.

Она направляется к выходу из дома, крепкие ягодицы ее обтянуты джинсами, как у ковбоя на родео, бедра крупны и напряжены.

– Думаю, мне пора отправляться на поиски сына, – бормочу я почти неслышно, выходя за ней на веранду, с которой видны за деревьями огни городка.

– Что вы сказали? – Шара смотрит на меня, немного склонив голову набок. Теперь нас обступает плотная тьма веранды.

– Я здесь с сыном, с Полом, – отвечаю я. – Мы собираемся навестить завтра утром «Зал славы».

– А мамочку на сей раз оставили дома? – Шара снова проводит снутри языком по щеке. Предупредительный сигнал она услышала.

– В определенном смысле. Я на ней больше не женат.

– А на ком вы женаты?

– Ни на ком.

– И куда же подевался ваш сын? – Она окидывает взглядом темную лужайку, словно надеясь увидеть его. Потом просовывает палец под бретельку топа, ей хочется принять безучастный вид. А я снова слышу яблочный аромат. Ничего, скоро выдохнется и он.

– Вот этого я и не знаю, – говорю я, стараясь сообщить тону и легкость, и озабоченность.

– Когда он ушел?

– Думаю, в половине шестого или без четверти шесть. Уверен, он довольно скоро вернется. – Мне уже ни на что куража не хватает – на прогулку, «Танниклифф», выпивку, oeufs a la Charlane. Впрочем, моя неудача есть часть человеческой загадки, которую я хорошо понимаю, к которой даже питаю симпатию. – Наверное, мне стоит остаться здесь. Чтобы он меня сразу нашел.

И я малодушно улыбаюсь ей в темноте.

По шоссе с грохотом проносится темная машина, у которой то ли окна открыты, то ли опущен верх, – среди безмолвных деревьев гремит и бухает рок-музыка. Я различаю лишь одну язвительную фразу: «Возбудись, воткни поглубже, и будь что будет». Пол может сидеть в этой машине, уезжая от меня навсегда, в дальнейшем я буду видеть его лицо только на молочных пакетах и досках объявлений продуктовых магазинов: «Пол Баскомб, 8.11.73, в последний раз был замечен у “Бейсбольного зала славы” 2.VII.88». Мысль далеко не успокоительная.

– Ну что же, для человека главное, чтобы душа в нем горела, я так понимаю, – говорит Шарлей, уже, надеюсь я, думая о чем-то другом. – Ладно, пойду.

И она спускается по ступенькам веранды, придя к заключению, что возиться со мной себе дороже, хотя, возможно, и жалея меня.

– А у вас дети есть? – спрашиваю я, просто чтобы не молчать.

– О да, – отвечает она и полуоборачивается ко мне.

– И где он сейчас? – интересуюсь я. – Или она. Или они?

– Он сейчас на занятиях по выживанию в дикой местности.

Я слышу где-то наверху легкий вскрик – высокий женский голос издает что-то вроде короткого воя. Шара поднимает голову, обводит взглядом окна, на губах ее появляется легкая улыбка.

– О, какая-то дамочка начала запускать свои шутихи раньше срока.

– Выживать посреди чего учится ваш сын? – спрашиваю я, стараясь не думать о двух уроженцах Огайо. Мы с Шарой проходим все стадии близкого знакомства в обратном порядке и через минуту снова станем совершенно посторонними.

Она вздыхает:

– Он там со своим папашей, живущем посреди Монтаны не то в палатке, не то в пещере. Не знаю. Я полагаю, они учатся выживать в обществе друг друга.

– Уверен, вы замечательная мама, – ни к селу ни к городу заявляю я.

– Принцип восточной религии, – саркастически поясняет Шара. – Материнство дается мне настолько, насколько близко я решаюсь к нему подойти.

Она поднимает маленький носик повыше, принюхивается к теплому, пронизанному хвойными ароматами воздуху.

– Только что учуяла запах сирени, хотя для нее уже поздновато. Должно быть, чьи-то духи. – Шара сильно прищуривается, глядя на меня так, точно я вдруг отъехал от нее далеко-далеко и продолжаю отдаляться (так оно и есть). Дружеский, полный сочувствия прищур, внушающий мне желание сбежать с веранды и торопливо обнять ее, однако это лишь пуще все запутало бы.

– Надеюсь, сына вы отыщете, – говорит она. – Или он вас. Либо то, либо другое.

– Мы постараемся, – отвечаю я, не поддаваясь соблазну. – Спасибо.

– Угу. – Словно смущенная чем-то, Шара добавляет: – На долгое время они, как правило, не уходят. Во всяком случае, на достаточно долгое.

И направляется к деревьям, одна, и пропадает из виду, прежде чем я успеваю вслух попрощаться с ней.

– Tres amusant[96], — произносит из подвижной летней тьмы знакомый голос. – Tres, tres amusant. Самый важный из ваших сексуальных органов расположен между вашими ушами. Ииик, ииик, ииик. Так используйте же его.

В последнем из ряда верандных кресел сидит едва различимый во мраке, сгорбившийся, подтянувший к груди колени Пол, его футболка, The Rock, – единственное здесь светлое пятно. Он подслушал наш нескладный прощальный разговор и несомненно гадает, отправлюсь ли я куда-нибудь на поиски ужина.

– Как делишки? – спрашиваю я, пройдя вдоль кресел, и, опустив ладонь на гладкую, длинную и тонкую спинку того, в котором сидит Пол, легко, по-отечески толкаю ее.

– Отлично, а твои?

– Это была анатомическая рекомендация доктора Рекции?

Меня наполняет веселое облегчение, порожденное тем, что он не удрал в Чикаго или Зону Залива в той гремевшей музыкой машине, ни с кем не перепихнулся или, еще того хуже, не лежит сейчас на носилках в куперстаунской травматологии, орошая кровью кафельный пол и ожидая, когда протрезвеет накачавшийся в «Танниклиффе» старый докторишка с двойным подбородком. (Если я поселю Пола у себя, мне потребуется несколько большая бдительность.)