…Лишь выйдя на улицу, Редозубов вспомнил, что собирался отказаться от отобранных книг и вообще предупредить продавщицу, что больше не будет покупать книг по автомобилям. В его новой службе эти книжки ни к чему…

Вдоль дороги зажглись фонари. Ярко светились окнами кафе «Сосна», гостиница «Тайга» и детский сад «Медвежонок».

У крыльца райотдела стоял УАЗ железнодорожной милиции и чьи-то желтые «Жигули».

Когда Редозубов вошел в кабинет, у Шабалина сидел участковый инспектор Федорец и, потирая красные от мороза руки, докладывал:

— …выехал куда-то в Латвийскую ССР… нет, вернее, в Литовскую. Фамилию не знают, знают только, как звать — Григорий…

— Посиди пока, — указал Редозубову на стул Шабалин. — Сейчас поедем с тобой кое-куда… Ну? — повернулся опять к участковому. — Дальше.

— А дальше ничего, Александр Николаевич. Все.

— Так. Значит, у него, говорят, ондатры видали?

— Так точно. Шесть, то ли семь шкурок. Как раз на шапку.

— А лисицы?

— Лисиц не было, Александр Николаевич. За это ручаются… И — никаких точных сведений о личности. Только что звать Григорий, а выехал в Литовскую ССР.

Шабалин откинулся на спинку стула и, постукивая кулаком по столу, громко продекламировал:

— «А по справкам оказалось, отбежал он, окаянный Гришка, к границе литовской…».

Федорец удивленно посмотрел на него.

— Это я когда на Урале еще работал, на заводе, — пояснил Шабалин, — мы в художественной самодеятельности Пушкина ставили — сцену в корчме из «Бориса Годунова». Я там играл, так до сих пор наизусть помню…

— В-вы? — изумился Федорец. — Играли?!

— А кого? — спросил Редозубов.

Шабалин усмехнулся и ответил:

— Второго пристава.

Впервые он увидел ее летом, у себя дома, на третий день после возвращения из Ялты, где загорел так, что мать еще на пороге назвала его негритенком. Он и фигурой походил на негра, какими рисует их Бидструп: высокий, стройный, широкоплечий.

Он лежал у себя наверху, посреди комнаты, на белоголубом ковре, покрывавшем почти весь пол, и читал «Управляемость автомобиля» Д. Р. Эллиса, серьезную книгу, написанную английским ученым, директором высшей школы автомобильных инженеров Кренфилда, когда внизу раздался звонок и вслед за тем отчаянный голос матери:

— Игорь! Игорь! Немедленно открой! Это ко мне! Я не могу оторваться, у меня и так все рушится!..

Он отложил книгу и, снисходительно улыбаясь, — у матери что ни день происходила катастрофа с каким-нибудь платьем, костюмом, юбкой или иным нарядом, — спустился в прихожую и отворил дверь. В первое мгновение, ослепленный ярким солнцем, подумал, что перед ним его одноклассница Геля, настолько это скромное коричневое платьице стоявшей на крыльце девушки напоминало школьное. Но, конечно, девушка ничего общего с Гелей не имела, была и повыше и постарше, и, наконец, Геля, будучи на каникулах, да еще в жаркий летний день, вряд ли надела бы школьное платье.

Девушка, мельком взглянув на Игоря и тут же опустив глаза, спросила;

— Скажите, здесь живут…

— Ах, милочка, да входите же скорей! — послышался из-за двери гостиной громкий голос матери. — От Липатия Львовича?.. Игорь, проводи, пожалуйста, ко мне!

Он отступил назад и, прислонившись к перилам лестницы, ведущей в верхние комнаты, изрек:

— Прошу.

Девушка нерешительно, по-прежнему не глядя на Игоря, шагнула через порог…

И потом, спустя много времени, он не мог объяснить, как на это решился, да еще у себя дома, в пяти шагах от матери… Едва девушка поравнялась с ним, он неожиданно, не успев и подумать о последствиях, взял ее за плечи, повернул и прижал к себе. Она не ойкнула, не вскрикнула, не попыталась освободиться. Все это продолжалось какую-то секунду, и когда, опомнившись, Игорь отпустил ее, она вскинула дрожащую руку к воротничку, поправила кружево и, так и не взглянув на Игоря, шагнула навстречу распахнувшейся двери гостиной.

Мать в каком-то длинном, вишневого цвета платье, придерживая на груди и у талии непришитые, сложной конструкции детали, вскричала:

— Игорь, ну что ты там?.. Проводи же, наконец… Здравствуйте, милочка! Представьте, я вся измучилась!..

Игорь в три прыжка одолел лестницу и, ворвавшись в свою комнату, бросился ничком на ковер. Ему казалось, что он совершил какую-то подлость. В поведении девушки было столько беззащитности, беспомощности, даже обреченности, что его хамство выглядело поистине безграничным.

Так пролежал он довольно долго, бессмысленно вглядываясь в дорожный знак «Скользкая дорога», изображенный на обложке книги Д. Р. Эллиса. Внизу раздался стрекот швейной машинки — судя по скорости, а также по четкости начала и конца строчки, шила не мать, а профессиональная портниха, то есть девушка, которую прислал Ветцель и которую он, Игорь, только что обнимал в прихожей.

Он вскочил и заходил по комнате, неслышно ступая по мягкому ворсистому ковру. Он не любил, когда мать хвасталась его «золотыми руками» с последующими телячьими восторгами гостей по поводу какой-либо безделушки вроде электронного замка или сигнализатора закипания молока, по сейчас ему отчаянно хотелось, чтобы мать сообщила этой девушке, что машинка только потому так хорошо шьет, что ее наладил и отрегулировал Игорь.

Это было какое-то наваждение: он ходил по комнате из угла в угол и повторял про себя: «Скажет или не скажет? Скажет или не скажет?», — словно от этого зависела вся его дальнейшая жизнь.

Стрекот машинки, наконец, смолк; наступила напряженная— или так ему показалось — тишина; потом, как разряд, раздались восклицания матери, восхищавшейся (надолго ли?) законченным новым платьем. Отец иногда говорил ей, посмеиваясь: «Олечка, ты сшила себе такое платье, будто тебе семнадцать лет…» — «А я виновата, — неизменно отвечала мать, — что в семнадцать у меня его не было?»

— Игорь! Игорь! — послышалось внизу. — Ну где ты там?..

Он вышел из комнаты и, перегнувшись через перила, спросил:

— Чего?

— Иди выведи мне машину из гаража! Я еду в парикмахерскую!

Он сошел вниз, ощущая, как горят щеки, и радуясь, что из-за загара этого не видно, иначе мать непременно обратила бы внимание. Она стояла уже на крыльце в ярко-зеленом брючном костюме, с нетерпением ожидая Игоря.

По пути он мельком заглянул в гостиную: девушка, оказывается, не ушла, как он предполагал, а раскладывала на гладильной доске вишневое платье; рядом на столе стоял включенный в сеть утюг.

Восьмисекционный (по числу квартир в доме) кирпичный гараж был метрах в пятидесяти. Игорь вывел «Волгу», развернулся у крыльца, чтобы матери не пришлось сдавать задним ходом (чего она смертельно не любила), и, выйдя из машины, сказал:

— Только не газуй, как всегда, на первой передаче. Я вчера только клапана отрегулировал…

Мать расстегнула сумочку и достала десятку:

— Вот. Как закончит гладить, отдашь… И накорми ее чем-нибудь, хоть чаю, что ли, предложи. Девушка с работы и даже на обед не ходила.

Он вернулся в дом и, заглянув по пути в гостиную (девушка все еще гладила вишневое платье), прошел на кухню и включил фильтр-«родничок». Из водопровода шла жесткая ископаемая вода, добываемая из разведочной скважины; когда что-либо нарушалось на насосной станции, мать шутила, что, должно быть, в системе застряла кость динозавра. Нацедив воды и поставив чайник на газ, он достал из холодильника масло, сыр, колбасу, какой-то приготовленный сестрой салат, банку с икрой, нарезал хлеб.

В гостиную он вошел как раз вовремя: девушка, выключив утюг и надев платье на плечики, оглядывалась, куда бы повесить, чтоб не помялось. Игорь забрал плечики с платьем, небрежно зацепил крючок за олений рог, затем повернулся к девушке.

— Пойдемте, — произнес он, ощущая сухость во рту. — Мне велено напоить вас чаем…

Она не двинулась с места.

— Да пойдемте же!

Она отшатнулась, едва он сделал шаг в ее сторону.