Он вошел в полутемный уже кабинет, но света включать не стал. Посидев в раздумье за столом, снял трубку и набрал помер; послышались длинные гудки. Прошла минута, другая; Шабалин терпеливо ждал. Наконец раздался щелчок — трубку на том конце сняли, однако отклика не последовало — Шабалин уловил лишь знакомое сопение.

— Приветствую, Иван Лаврентьевич, — сказал он. Трубка засопела сильнее. — Слушай, тут такое дело, — неторопливо продолжал Шабалин. — У меня есть подозрение, что объявился Лидер. — Сопение в трубке еще усилилось. — В общем, ты подскочи сейчас, — закончил Шабалин. — Я тебе покажу кое-что, посоветоваться надо.

Не дожидаясь ответа, Шабалин положил трубку и, подперев голову тяжелым кулаком, уставился в окно, за которым сгущались сумерки. В этой позе он просидел до того времени, когда во двор неуклюже въехал старенький «Запорожец» — «портсигар», как называл его сам Собко. Неловко подрулив к «Москвичу» ГАИ, «Запорожец» судорожно затормозил, и из него с большим трудом вылез, казалось, чудом там помещавшийся, непомерно грузный, неловкий, как и его машина, водитель в темном костюме покроя пятидесятых годов и в фетровой шляпе. Несколько раз оглушительно хлопнув дверцей, отчего она, наконец, закрылась (в дежурной части, прислушавшись к этому грохоту, лейтенант Сухов сказал своему помощнику: «Собко прикатил…»), водитель, переваливаясь, как утка, с ноги на ногу, взошел на крыльцо. По коридору протопали неровные слоновьи шаги, дверь отворилась, и Иван Лаврентьевич Собко вошел в кабинет. Шабалин встал из-за стола. Молча сунув для приветствия руку, Собко протиснулся к столу, опустился, кряхтя и сопя, на стул и привычным движением выдвинул правый верхний ящик. Не глядя, сунул туда руку, достал пачку «Беломора», прикурил и, хрипя, затянулся. Затем вопросительно взглянул на нынешнего начальника ОУР. Шабалин включил свет и сел на один из стульев под картой.

Выслушав Шабалина и перелистав несколько дел, осмотрев знакомый до мельчайших деталей кабинет, мрачноватый и неуютный, но, очевидно, вызывавший самые светлые воспоминания протекшей жизни, Собко, не произнесший во время рассказа Шабалина ни слова, помолчал еще две-три минуты, что-то ворочая в тяжелом мозгу, и, наконец, опустив на стол огромный пухлый кулак, хрипло сказал:

— Это не Лидер.

В начале декабря мороз неожиданно спал, и начались метели. Взлетно-посадочную полосу и вертолетную площадку занесло сугробами; от заносов не спасали ни стоявший плотной стеной со всех четырех сторон аэродрома вековой сосновый лес, ни крепкий, дующий вдоль полосы ветер, который, казалось бы, должен был до грунта вымести летное поле. Ветер был такой, что люди передвигались осторожно, держась за строения, заборы, телеграфные столбы, за всякий прочно установленный на земле предмет, держась, как альпинисты, друг за друга; старались не появляться на открытом пространстве и вообще без необходимости не покидать тесноватого, но теплого и уютного зала ожидания.

Заброшенные в этот таежный аэропорт транзитные пассажиры тоскливо наблюдали из окон за работой снегоуборочных машин, вздымавших плотные снежные вихри, тут же вновь прибиваемые к земле, отчего вся деятельность по расчистке аэродрома представлялась совершенно нелепой. Всеобщее внимание привлек Ан-2, который сорвало со швартов и протащило метров пятьдесят по полосе задом наперед; к счастью, ничего не повредилось; самолет отбуксировали на прежнее место и закрепили. Оживление, наступившее вследствие этого события, было столь велико, что пассажиры поначалу не заметили, как стих ветер. И лишь когда механики по одному и по двое потянулись к машинам с зачехленными двигателями, а пилоты с одинаковыми черными портфелями засновали по служебному коридору из кабинета в кабинет, — тогда лишь пассажиры осознали, что порт открыт, и бросились к кассам. Но еще неизвестно было, принимают ли северные порты, и кассирши за стеклами неприступно молчали.

Из всей пассажирской массы, хотя и достаточно разношерстной, но в то же время в чем-то внутренне и однородной, одинаково уставшей от трехдневного ожидания погоды и спешащей выбраться поскорее из промежуточного порта, — один, по крайней мере, выглядел и вел себя довольно странно, и если б кто-то присмотрелся к нему, то мог бы заметить, что и подозрительно. В сущности, трудно было даже и назвать его пассажиром. В окружении люден, одетых в дубленые полушубки и унты, особенно бросались в глаза его легкая, потрескавшаяся на морозе болоньевая курточка; потертая, рыбьего меха, шапчонка и заскорузлые кирзовые сапоги; у него не было даже рукавиц. Большую часть времени он сидел в углу, у горячей голландской печи, ни с кем не заговаривая и ничем, казалось, не интересуясь, кроме разве что узкой дверью в служебном коридоре с табличкой «МИЛИЦИЯ»; но эта дверь все три дня была надежно заперта на большой амбарный замок.

И только когда началась сутолока у касс, странно выглядевший человек, не выходя из своего угла, поинтересовался у подошедшей подложить дров истопницы:

— Не в курсе дела, мать?.. Вылеты будут?

— Дак тебе куда лететь-то?

— На Имятуй.

— На Имятуй? Ты че же сидишь-то! На Имятуй вон вертолетка идет, «восьмерка»… вон с того краю стоит на площадке… Рыбак ли, че ли?

— Не, — немного замявшись, ответил странно выглядевший человек. — От бригады отбился…

Он вышел из угла и, втянув голову в плечи, неуверенной походкой направился к двери, ведущей на перрон. Истопница в летной куртке покачала головой: «До чего допился мужик! Стыд и срам!»

Человек меж тем, ежась в своей болоньевой курточке и все так же втянув голову в плечи, шел вдоль кромки летного поля к вертолетной площадке. Он хорошо понимал, что теперь, на открытом месте, хорошо виден и из застекленной рубки руководителя полетов, и из открытых ворот ангаров, и из кабин заправщиков и снегоочистителей, и из окон вокзала, и хотя, судя по всему, никому до него дела не было, невольно сжимался и все глубже втягивал голову в плечи: впрочем, и от холода тоже. Он успокоился лишь тогда, когда зашел за неуклюжую тушу вертолета, укрывшую его от основных портовских сооружений. Тут он поднял голову и вздрогнул от неожиданности: у переднего фонаря Ми-8 стояли трое. Все они были в тяжелых, крытых чертовой кожей собачьих полушубках и в собачьих же унтах. Человек в болоньевой курточке выглядел рядом с ними и вовсе жалко.

— Здравствуйте… граждане, — хрипло поздоровался он, тронув рукой простуженное горло. Трое кивнули. — Я хотел узнать: на Имятуй, часом, не вы летите?

Вертолетчики помолчали, подозрительно разглядывая незнакомца.

— Мы, — ответил, наконец, один из них, должно быть, командир. — А ты что, тоже летишь, что ли?

— Я-то?.. — растерялся человек, не ожидавший столь благоприятного оборота в разговоре и в волнении захрипевший еще сильнее. — Я-то лечу!.. Я там, видите какое дело, в бригаде! А тут отбился… Я там у Лебедева рыбачу! А тут и получилось… У меня и баба там, поварихой…

Трое переглянулись.

— Верно говорю, граждане! — заторопился незнакомец. — Баба у меня там! Лизаветой звать! Поварихой у Лебедева!..

Вертолетчики вновь переглянулись.

— Н-да, — сказал один из них. — А говорил, никто больше не полетит…

— Кто? — испугался незнакомец. — Кто говорил-то?

— Вот так всегда и выходит… — продолжал тот же вертолетчик.

— Да как же это, граждане! Да я же!..

Но вертолетчики уже не слушали его.

— Нет, вы только гляньте, Михаил Павлович! — возмущенно заметил самый молодой из них, обращаясь, должно быть, к командиру.

Все трое уставились куда-то за спину человека в болоньевой курточке. Он тоже туда посмотрел, и то, что он увидел, заставило его побледнеть. К вертолету, развернувшись у кромки летного поля, сдавал задним бортом тяжелый трехосный грузовик, в кузове которого, подавая команды шоферу, стоял бригадир рыбаков гослова, промышлявших на озере Имятуй. Это и был сам Лебедев.