V
Он зашипел трубкой: — Я сказал «тру-ту-ту» и «брилли-брилли»,
— и так как я, опешив, молчал, — добавил: — моцион языка.
(А. Грин)
Почтенное учреждение завершило свою дневную задачу. Уже величавый смотритель грузно наклонился над стойкой; отчетливо и резко защелкали счеты под кургузыми и громадными пальцами. Деморализованное население разошлось. Пять душ проедалось в кабачке. Хмурый был там.
Неожиданно встал он, оглядев налитых пивом неподвижников, расслабленные губы и ползавшие по столу за крошками руки, — вошел он в нишу, уселся к колченогейшему.
— Поете, — сказав он, горько переваривая пиво, — поете. И что поете. Денечек поете. Разве сейчас надо денечек петь? Дураки.
— Безобразь полегче, — посоветовал остановившийся и до крайности заинтересованный услужающий Личарда.
— Какой денечек… — хриплый смех забегал вкруг ниши. — Эх, вы. Вы люди? Так: — денечки вы — не люди…
— Жила, — ответствовали из угла, — молчал бы. Зачем собаку стрелил?
На вопрос не отвечая, он продолжал:
— Я вот могу спеть… — и с усмешечкой, обличавшей его крайнюю скромность: — желаете послушать?
— Споет, — резюмировал угол. — Пожди, вот ему так споют ребята, месяц у Лексей Николаича в больнице отваляешься.
Сие было контрасигновано:
— Обязательно: да.
— Неужели нет?
— Очень просто.
— Лахудристый малый: — поучат.
— В лучшем виде. В самом лучшем виде.
— Тогда и петь будешь!
Он пробовал поспорить:
— А вы меня знаете?
— А кому он, ребята, нужен.
— Трофим возьмет: у него девка молодая.
— Хрен у меня есть молодой. Девку побережем.
— Вот так хрен, мать твою не замать! А тебе и крыть нечем — видал.
— Да что с этаким дерьмом связываться.
— Руки марать.
— Поганым горшком накрыть…
— ….сверху плюнуть…
— ….сбоку екнуть….
— ….сверху ахнуть….
— ….тарарахнуть….
— ….чтоб не возился…. не крутился….
— Не орите. Слово дайте…
— ….наддайте….
— ….городской….
— ….инструментальный….
— ….нахлебнички, мать вашу….
— ….курицыны дети….
— ….свернешься….
— ….да в зубы ему смотреть….
— ….наделали вас на нашу голову….
— ….старики то были дураки: с женами спали….
— ….у нас не по эндакому….
— ….мы ребята — пройды….
— Мы — тройные! Кованные! Мы — свихниголовые!
— ….ножики пудовые….
И ежась от скуки, длинной и нестерпимой, выслушивал хмурый наш персонаж эти перекликавшиеся проклятия — одно другого глупее и придурковатее. Выслушал без гнева, ибо общий тембр ражей ругани указывал, что далее упоминания сродников, обеспеченных такими-то (имя-рек) способами, — дело на сегодняшний вечер не двинется. Ежась, поеживаясь, выслушивал он:
— А ну, химик, еще чего?
— Заленился, подкованный, двустнастный, четырехпроцентный!
Общее едкое фырканье покрыло последний эпитет:
— Его, ребята, на заводе Максимыч трубкой мерил. И-ги-ги!
Угол разгружался, а четырехпроцентный с грустью следил удалявшуюся аудиторию. В отворенную дверь свежо мотнулся сквозняк, приналег на окно, рамы визгнули, вскрылись, трава качнулась из-за подоконника, и оттуда потянул запинающийся речитатив:
— И зачем же я вас ми-иленъкий узнала?
Тут певец споткнулся. Однако с трудом переваливая через согласные, сунулся далее:
— Ззачем полюби-и-ила я вас,
Биз вас ба я гористи ни зна-а-ала,
Теперь жи я страдаю кажняй ччас…
Ясно отчеканивались колеи и кочки, проецируясь на звуковом фоне нежного напева. Замечалось, что дорога была выбрана помимо певца. Черти его несли. И только они и знали, куда они его несли.
Тут четырехпроцентный с решимостью примерного супруга, после четырех часов ночи, вдруг подпрыгнул и на тот же мотив завел:
Когда я увижу город старый,
Когда ж услышу за собой:
Хлысту подобные удары
Винтовки в улице пустой…
В дверях зашептались, четырехпроцентный кинул деньги на стол, вылез в окно и схватился за лоб. «Идиот, негодяй, предатель, — подчивал он себя самого, — нет, что же это такое, — а?»
Тут двое тенями быстро прошли около него. Куски слов запрыгали над ушами, и он услыхал:
— …отрицает нитроглицерин…..
И тогда волосы на головенке беглеца один за другим в некоторой роковой и ужасающей последовательности стали подниматься к апексу, холодный пот омочил его бедра тоненькой и язвительной струйкой — и стремглав понесся он через теплую синь ночи в свою конуру.
В его голове медленно повертывались слова:
— ….отрицает нитроглицерин….
Оглушенные мысли бросались из стороны в сторону:
«А ежели он…. отрицает… то, отрицание…. то…. отрицание его отрицания не поможет…. значит, нечего и стараться. Я — дурак, я — прозевал: — не об чем и говорить».
Он раскрыл записную книжку и занес в оную: «Смысл жизни раскрывается человеку неожиданно».
Посидел на кровати, пережевывая пальцами пальцы, и записал еще: «См. Тютчева, Кропоткина, а также Пуанкаре».
И диссимулируя страх, разделся и непринужденно зевнул.
Где-то далекий говор напугал его до смерти. «Чего боюсь?» — а боялся то он, бояться того, что за ним гонятся. «Отрицает нитроглицерин…».
VI
И вот черт помог мне увидать вашу милость.
(Б. Шоу)
Это трижды премилое существо, мягенькое и теплое, а, следовательно, живое, считало, видимо, безо всяких оснований, вот этого-то четырехпроцентного, к коему кличка так и примерзла после нитроглицеринного вечера, самым прельстительным мужчиной в пределах солнечной системы. И даже далее, коли-то мыслимо для существа вышеуказанного ранжира. А он разводил какие-то важности неподобающего типа, ибо вспоминал некоторые гнусности, выслушанные не так давно в притоне уже описанном, — «Вам, господин, пивца? только трехградусное будет…. — Ну, и что? — А, может, вам трехградусное не годится, а четырехпроц…» тут остряк должен был спасаться от гнева нашего знакомца, что явно указывало, что вся эта канитель заведена исключительно на потеху публики, ибо в противном случае — половой убил бы знакомца нашего не более, как пальцем.
Это воспоминание разъедало самолюбивый дух четырехпроцентного. Он разрывался от негодования: «Меня? — Мне?..» — опять сначала.
А в приятных губах: «Я люблю тебя… я тебя очень люблю… милый и хороший…».
Но герой прочно уселся на кровать, стукнул разом обеими ногами по полу и рявкнул:
— А я не могу жить в болоте. Вот и все!
Тут в устах прелестницы вскипело справедливое негодование. Вот как. Значит, ты, что-то кроме меня замечаешь. И это объективировалось кратко и точно:
— Ду-рак!
— Начинается, — с прокисшей миной промыслил названный.
— Не хочу с тобой говорить. И больше никогда не буду. Понял?
Негодование, сворачивавшее ей брови, дошло до крайних пределов. Она молчала. И рука его немедленно была брошена в воздух.
— Оставь.
— Да-ну…..
— Я — сей-час — уй-ду. Понял?
Но трагедия осталась недоигранной. Дверь стукнула трижды. «Войдите» — сказал, позеленев от злобы четырехпроцентный («чтоб вас черти взяли…. шляетесь…»).
Вошел длинный, со всех сторон, несмотря на доброе и отчаянное, распрожженное лето, закутанный в разные платочки и шарфики человек. Длинный, как и все остальное, нос, чуть что не покачивался у своего основания. Человек откашлялся, опасливо глянул в бок на полузакрытое окно и сказал, скрипя самым дисгармоничным образом:
