Литмир - Электронная Библиотека
A
A

XIX

Я сам приближаюсь к этой цели со скоростью шестидесяти минут в час.

(Б. Шоу)

После длиннейшего разговора Квартус и Лонгус вышли от Магнуса. Лонгус был расстроен и совершенно подавлен.

— Что это, а! — говорил он, — а! Что? Да не понимаю…. ну и вы не понимаете глупо, мучительно!… стыжусь самого себя…. и как это вышло?… ваш Магнус — деспот…. смешно думать — он единственный здравомыслящий человек на земном шаре…. а! что вы говорите? как? — решительно страшно, да нас в конце концов…. мы исчезнем…. мир, мир! подумайте, какая цаца!… да этот мир…. мы его крутили, как оглоблю, восемь лет… все гибнет, это профанация…. я не могу перенести…. а? что вы сказали? верно?…

Так источался из сего длиннейшего персонажа его мизантропический пыл. Квартус наконец кивнул ему, сказал: «Идите домой, отдохните, пустяки в общем» — сел на автомобиль и уехал с Аней в свое морское убежище.

На другой день холодный и визгливый ветер провожал их по тропинке, которая бежала, кривляясь, по обрывистому берегу метрах в 10 над водой. Чайки вскрикивали обидчиво и протяжно, застаиваясь на растянутых крыльях над гребешками волн, и тучи валились по-над морем с глухим и темным постоянством. Квартус стал над морем и смотрел как рвал ветер поредевшие спины волн, как срывал он и крутил эти пены, бросая в воздух маленькие тромбы. Море темнело и серело, а внизу, у скал черные от ярости валы хлестали и хлестали, образуя котел кипящих и мужествующих пен. На горизонте чуть чуть поблескивал дымок, Квартус знал кто это, — в только что взятый и почти уничтоженный Танжер везли рис и маис. Квартус был недоволен, ночные страхи не давали ему жить, странные обсессии отравляли жизнь. Доктор сказал: «советую заняться серьезно здоровьем, совершенно серьезно, да-c…. ничего органического, но все расшатано…. отдохнуть» — но отдыхать нельзя было.

Аня подошла к нему, тихонько подняла его руку и поцеловала. Он глянул на нее с удивлением, погладил ее руку рассеянно, а через минуты три не относящихся к инциденту размышлений спросил:

— Что это ты?

— Не надо сердиться, — умоляющим голосом сказала она.

— Да что ты? — сказал он ласково, — я просто спрашиваю….

— Ну ничего, так, ты раньше ко мне лучше относился.

И Квартус, который понял фразу всю уже после слова «ты» ответил как только мог серьезно:

— Да, я и сейчас ничего. Только…. огрубели, знаешь, мы…. что-ж, такая жизнь серьезная…. ничего не поделаешь… да ты что то куксишься?

— Нет, нет, ничего.

«Рассказывай, любезничай ничего» — подумал Квартус, но не стал спорить. Сказал:

— Ну, идем, пройдемся немножко….

Они шли, молча и задумчиво; ветер нагонял и рычал за уши.

— Верм в трех переходах от Суэца, — сказал Квартус, — дело поправляется. Но он пишет, что если за неделю не успеет всего кончить, придется позорно бежать, — войска не останется…. Но и у них то же самое делается.

— Суэц жалко. А тамошние инженеры говорят, что он уж очень сильно испорчен…. Говорили тоже, что выгоднее новый канал сделать, чем с этим возиться. Там у них есть такой проект — соединить Средиземное море с Евфратом и в Персидский залив….

— На сто лет работы, — сказал он.

Вдруг он остановился.

— Что ты? — спросила она.

— Сердце, что то…. — сказал он слабо и побледнев.

— Вернемся сейчас, — сказала она перепугавшись.

Но он глянул на нее вопросительно и удивленно, пена чуть выступила на губах, он приподнял руку и упал.

— Алеша! — зашептала она дрожа и плача, присев над ним. — Да что-ж это такое…. Господи! — и нет никого….

Она попробовала приподнять его, но тело вдруг отяжелело и не слушалось ее рук. Пульса не было.

Он был мертв.

XX

Мне показалось, что это только кружево, кружево и одно только кружево.

(Достоевский)

Четверо, шли они садом Квартуса: Магнус, Хатус, Лонгус и Аня. Лица их за эти две недели пережили какие-то долгие муки. Магнус осунулся, побледнел, говорил мало и был странно рассеян. У Ани вырос какой-то старушечий горб, а на висках светилась седина. Она постоянно плакала. Только Лонгус все так же приставал ко всем со своим. «А? что вы говорите?» — хоть никто и не думал ему ничего говорить.

Со дня похорон Квартуса стоял теплый, сладкий август. Море чуть пело, баюкая скалы льстивыми мольбами. Чайки носились неслышно над индиговой гладью.

Они вошли в беседочку над складами. Об этой беседке не знали до смерти Квартуса, он никого туда не водил, и в ней были найдены кое-какие его бумаги. Остролистный, пестролистый кустарник поблескивал на солнце своими криво-вырезанными листиками, на сухой кое-где земле смотрели цветы, так, какая-то мелочь, желтенькая, но нежная и трогательная, — над ней вились и пели пчелы, застаиваясь перед цветком, — вдруг потом замолкши, серьезными лапками перебирая расцвеченные жилками лепестки и улезая в рыльце цветка так, что только круглый толстенький задок насекомого виднелся оттуда. Маленькая серенькая металлическая загородка блестела на солнце, ее тонко в воздухе висевшие прутья казались лучами, рассекающими море, — а между водами Океана и ею плыл и жил живой, нагретый и спокойный пласт воздуха. Чуть вглядевшись, глаз различал: — вон, вон уходит синяя полоса морских вод, налево там сизые скалы косами и этажами нижутся над морем и по ним играет мелкокустьем низенькая темная зелень. Дальняя коса вся в тяжелых ухабовых выбоинах, — так ее точит дождь, когда сбегает в море, а выбоины завалены сносимыми ручьями камнями — сверху мелочь и щебень, ниже покрупней валунье. И серое-желтое каменье серо живет в солнечных лучах, над ними хвоя щебечет, плавно отваливая с ветром в простор, сердито качая и мотая вершинами, — точно громадные кони взмахивают торбами с овсом. Далеко исчезают, далеко полиловевшие косы последних скал, — к ним идет сильно кренясь перед пенистым следом челночек с серым парусом, — остренькое его ухо розовеет на благословенной глади. Чуть резко оборачивает челночек перед мысом, солнце падает в глубину ему: и она тогда сразу вся загорается серебром наваленной в лодку свежей рыбы. Челночек идет с работы. Теплое море бредит, прижимаясь к скалам, и оттуда вдруг неожиданно сваливается маленький камушек и, долго подпрыгивая по трещинам, вдруг подскакивает и, описав тонкую линию, булькается в волны. Чуть щелкает синь и проглатывает его. Тишина смотрит людям в глаза. И Магнус говорит:

— Сядем. Я вот здесь никогда не был. А он здесь жил…

Лиловая тень крыши ползла недвижимо по мелкому, искрящемуся песочку, ярко и сильно жглись в солнце скамейки, другие тихо будто плавали в успокоенном тенью воздухе напротив. Над столом — Корреджиева Ио сладко и несравненно тонула в облачном лобзании, ее полные сладостной осторожности руки и профиль, покинутый в неизвестное, вдруг напоминали: перед снимком стоит Квартус, покачиваясь на каблуках и говорит с собой, жестикулируя и всматриваясь в свое отражение в стекле. Х-шш-х!… и белка перелетает, энергично правя золотым хвостом, с дерева. Темные глазки на миг мелькают по людям, ветер трогает книгу. Солнце ходит высью и махонький жучок перебирается песчинками.

Хатус глянул, уселся и сказал тихо:

— Я не знаю, что надо говорить, да и уж и говорил там на могиле, т. е. я плохо говорил, конечно, — но не в этом дело. Я сейчас хочу сказать: ведь мы его любили, так, вот надо рассказать за что, и я не знаю, как это говорится…

— В нем было такое, человеческое…. а? правда? вы не согласны? что? — заговорил Лонгус.

— Надо придумать, — сказал Магнус, — обязательно надо, и сегодня, что сделать в его память… Ну, там памятник, это обязательно, потом еще учреждения в его память, — но какие? и как-то мелко все: хочется попрочней о нем, не правда ли?

— Вот эти обращались ко мне, — как их? — сказал Хатус, — ну, вот эти его приятели, Пресбургские философы, они там что-то выдумывают, они его бумаги забрали и что-то в великом восторге, — и что он никогда этим не занимался?…

19
{"b":"560516","o":1}