– Никогда бы не подумал, – ввернул Сайкин только затем, чтобы хоть что-то сказать.

– А знаешь, зачем я пришла? – спросила Женевьева.

– Знаю. Стрельнуть сигаретку.

– Нет. Сказать, что я тебя ненавижу.

– Всего-то? Ты не поверишь, но я не бумажка в пять евро, чтобы меня любили. Я циник и мизантроп. Меня не обязательно любить, в этом я нуждаюсь меньше всего. Ненавидишь? И на здоровье. Ты в хорошей компании.

– Не хочешь знать, за что?

– Не хочу. Хотя дай угадаю. После того, как ты провела ночь в майке из умбрика и болезненно поумнела, ты потеряла свое место в привычном для себя мире. Ты выломилась из наезженной колеи, обнаружив себя посреди невспаханного поля, на бездорожье. Тебе стало не о чем бухать, курить и дико гоготать со своими сверстниками в подворотнях. И это наполняет твою душу растерянностью и тревогой. Обычное дело.

– Думаешь, пройдет?

– Думаю, нет. Ты обречена, девочка. Мои соболезнования. А теперь можно я пойду спать?

– Я об этом не просила.

– Ты сама влезла в ту серую майку, а потом еще и украла ее.

– Нет. Все было не так. Это ты все подстроил таким образом, чтобы я оказалась у тебя дома. Чтобы увидела серую майку, напялила ее на себя и не захотела с ней расстаться. Ты поставил на мне эксперимент. Использовал меня как морскую свинку.

– Не преувеличивай градуса моего цинизма. Хотя… цепь событий складывалась очень удачно, грех было не воспользоваться.

– Уж лучше бы ты меня попросту трахнул тогда и выгнал на улицу.

– Ну, извини, не сложилось… тогда.

– Фигня все это, – вдруг сказала Женевьева ясным голосом. – Все не так. Мне нравится быть умной.

– Ты не умная, детка. Ты всего лишь памятливая. Ощущаешь разницу? Мало помнить, мало копить информацию, нужно научиться распоряжаться своими накоплениями…

– Я научусь. Это я тебе обещаю. Я хочу быть умной. Кто знает, однажды я могу стать такой умной, что встречу тебя на каком-нибудь форуме или что там у вас, ботаников, еще случается… на симпозиуме. Вскружу тебе голову, затащу в постель и заставлю на себе жениться. Какие твои годы… мне всегда нравились взрослые мужчины. Только раньше я называла их – папики. Папики такие глупые, такие податливые… И когда ты станешь моим папиком, я с тобой за все поквитаюсь.

– Нет логики. Тебе нравится твое новое состояние. Ты видишь ослепительные перспективы. За что же со мной квитаться?

– За память, – сказала Женевьева, надвигаясь. – За все то, что я хотела забыть, вычеркнуть из памяти навечно и никогда о том не думать. А ты со своим проклятым изобретением все это мне вернул. На кой хрен мне все это снова? Почему я должна переживать это так, как будто все случилось только вчера?!

– Не понимаю. Что с тобой могло быть такого, о чем ты постаралась забыть?

– Не постаралась. Не постаралась, а забыла. И жила так, как ни в чем не бывало. Ты думаешь, только у тебя есть жизнь, только у тебя есть прошлое? Девчонка, личинка, что у нее-то может быть за душой… А прошлое есть у всех. Даже у личинки вроде меня. Темное, омерзительное, подлое прошлое. Я почти вылечилась от всего этого… Рассказать? Рассказать?!

– Не надо, – сказал Моисей. – Оставь это себе.

– Ненавижу, – сказала Женевьева. – Ненавижу тебя. Будь проклят и гори в аду, Моисей Сайкин.

– Ну, извини, – повторил тот непослушными губами, и вдруг обнаружил, что обращается сам к себе.

Вот уже почти неделю Моисей не отлучался из дому. Несколько раз ответив на встревоженные звонки лаборантов, пресек все контакты свирепым: «Отвалите все, у меня инсайт!» Выходил только за продуктами до ближайшей лавки и только по вечерам, чтобы не отвлекаться на сомнительные красоты ночного Мухосранска и обмены ненужными приветствиями с соседями по двору. А затем вновь приникал к клавиатуре и пытался собрать воедино все новые идеи. Идей было много и по большей части они противоречили друг дружке. Необходимо было как-то привести их к единому знаменателю, потому что он должен был существовать и существовал непременно, скрытный и неуловимый.

Умбрик никого не делал умным. Он всего лишь оживлял память. Известно, что мозг не забывает ничего, а прячет подальше, на черный день и про запас. Где все и пропадает невостребованным из-за технической недоступности и перегруженности новыми впечатлениями. И «третьим мозгом» назвать этот дополнительный информационный контур было чересчур смело. Умбрик не предоставлял новых механизмов для утилизации информационных потоков, не управлял когнитивными процессами. Все, что он делал, так это расширял оперативный простор. Точнее, пространство когнитивных функций. В это пространство – Моисей от балды назвал его «экзокортекс» – и перемещались подавленные нейрофибриллярными клубками воспоминания. В силу своей виртуальности экзокортекс не был отягощен издержками и болячками физиологической природы. Синаптические передачи в экзокортексе происходили, не встречая препятствий органического свойства. В конце концов, умбрический гель был неорганическим соединением, следовательно – проходящим сквозь его ячейки виртуальным нервным импульсам бляшки из вырожденных белков не грозили… Протез для памяти? Нет, не так: скорее, костыль, даже тросточка. На время, пока поврежденный орган не восстановится. Самое любопытное заключалось в том, что экзокортекс in statu naturali[9] можно было удалить… забрать у Капитана фальшивую тельняшку, содрать лягушечью кожу с Женевьевы… но созданное им когнитивное пространство сохранялось. Отчего это происходило? По каким физическим законам? Где таилось это мистическое пространство? То ли в резервных модулях неокортекса, в стороне от деградировавших участков… То ли вовне, в энергетическом поле, в какой-нибудь, черт ее знает, ауре, существование которой всякий ответственный исследователь должен был последовательно и решительно отвергать, оставляя эту чушь на откуп экстрасенсам, ясновидцам и прочей шантрапе… Моисей этого пока не понимал и мучился непониманием, как зубной болью. Высказанные Корженецким, а затем и Калачовым намеки на инопланетную природу умбрика, столь естественные для профанов, но неприемлемые для погруженного в тему специалиста, открывались ему в новом свете, сколь внезапно, столь и отвратительно.

Так вот, память. Сайкину очень понравился трюизм «Человек есть то, что он помнит», авторство которого установить он не сумел (впрочем, не сильно и старался). Он употребил его в своих тезисах несколько раз в форме, не предполагавшей ссылок на первоисточник, и со вкусом развил, хотя не сказал ничего нового. Человеческая память не теряет ничего и никогда? Это общеизвестно. Всякое событие, случившееся с человеком на протяжении его жизни, фиксируется и сохраняется во всей воспринимаемой органами чувств полноте. Мы помним не только образы, но и запахи, звуки, касания и ожоги, вообще всё, и возвращать, актуализировать эти воспоминания посредством ветвистых ассоциативных цепей.

Аромат, говорите… ну-ну. Как насчет «когнитивной чесотки» или «синдрома застрявшей песни»? Когда в мозгу всплывает одно и то же слово, утратившее от многократного повторения всякий смысл, или часами крутится старая запиленная пластинка, а игла никак не может соскочить с одной и той же музыкальной фразы? Те еще шуточки нейронных цепей! Но кто сказал, что актуализация накопленного фонда ощущений и образов пройдет безболезненно? Дева Женевьева убедилась в ошибочности такого предположения на собственном опыте, хотя и против воли. Что ж, имело место стечение обстоятельств с нулевой суммой: кому-то достался дополнительный экспериментальный материал, а кому-то – восстановленный уровень интеллекта в комплекте с ожившими скелетами в детском шкафчике.