– Секретная?
– Не без того.
– А ничего, что мы тут бухаем?
– Это тоже секрет.
– Что будет, если нас застукают?
– Закопают на заднем дворе. Тебя. Меня по всей видимости депремируют.
– Сочувствую.
– Я тоже. Выпьем?
– Выпьем.
На вкус кашаса показалась той же водкой, только без гадкого химического запаха и желания тут же выплюнуть эту гадость на пол. То есть стремления немедленно заедать и запивать уже выпитое не возникало.
– Вот так люди синяками и становятся, – заметил Моисей. – Буржуй ты, Паша.
– Это ты буржуй, Мойша. Разве могу я, уездный лекарь, позволить себе такое изысканное пойло, как твой коньяк?
– Мне его подарили.
– Так и мне эту самогонку преподнесли. – Корженецкий зачерпнул пластиковой ложечкой сразу несколько лимонных долек и забросил в рот. Испытующе поглядывая на Сайкина слегка помутневшими глазами, спросил: – Так почему ты боссу отказал?
– Как ты узнал?! – поразился тот.
– Он позвонил, пока ты еще по коридору топал.
– Велел гнать взашей?
– Нет, употребить на аллографты.
– На что? – переспросил Сайкин.
– На генетически неидентичные трансплантаты.
– Да что с меня взять?
– С тебя-то? – Корженецкий оценивающе сощурился. – Много чего: роговицу, печень, костный мозг… да и сердчишку применение подыщется.
– На фига ты меня тогда накачиваешь этой своей самогонкой?
– Чтобы сломить твою волю к жизни. Ты ведь еще должен будешь расписаться в соглашении о безвозмездном изъятии биологического материала. Протрезвеешь позже, в каземате. У нас тут, – доктор несколько раз притопнул по бетонному полу, – такие роскошные казематы, фильмы ужасов можно снимать. Так почему же?
Моисей плеснул себе еще порцию и опрокинул в одиночку.
– Возможно, потому, – сказал он, тщательно выговаривая слова, – что не хочу лишать господина Калачова его персонального ада.
– Но это негуманно.
– А кто говорит о гуманизме?
– Ты злой человек, Мойша.
– Я не злой, – усмехнулся тот. – Я просто кошмарный.
– Хотя какой же это ад? – Корж развел руками, желая продемонстрировать богатство интерьеров, но вспомнил, где они находятся, и вялым жестом изобразил нечто вроде символа бесконечности.
– Это ад, – подтвердил Сайкин. – Со всеми удобствами. По последнему слову архитектуры. О медицинской стороне вопроса судить не берусь…
– Уж поверь, тоже неплохо, – ввернул Корж.
– Такой специальный ад по выходным. Когда тут у вас дни посещений?
– Для випов – всегда.
– А для простых смертных?
– По выходным.
– Значит, я угадал. Ты думаешь, это ваши постояльцы в аду? Как бы не так… Беспамятство – это рай, избавление от болезненного контакта с реальностью. Они живут одним днем, одной минутой, и не помнят уже, что было вчера, а что случится завтра, их не заботит и подавно. Им нет дела до роскоши в вип-палатах и убожества в Выгородке. Они, если угодно, выше этого. Выпьем?
– Ну давай, – сказал Корж слегка враждебно.
Они выпили и закусили тем, что под руку попало.
– На чем это я… Так вот: это ад для тех, кто приезжает сюда по выходным или когда дела позволят. Кто пытается найти в родных глазах тень узнавания. А там – пустота. Вот это и есть ад. Кстати, твой босс давно уже понял… Каждый из ваших авторитетных визитеров оставил здесь часть собственного прошлого. Может быть, самые светлые дни своей жизни. Ваши постояльцы – чьи-то родители. Когда-то они вкладывали все свои надежды на лучшее в детей. В нынешних депутатов, бизнесменов, крестных отцов, во всю эту навороченную, увешанную золотом и брюликами гопу. Они не увидели, что получилось из их надежд. Как ты думаешь, они гордились бы своими детьми?
– Ну, не все, я полагаю.
– А я полагаю, они бы их прокляли. Вывели бы во двор, построили в линейку, как школьников, и прокляли бы оптом.
– В чем же тогда ад?
– В душевном разрыве. Тот же Калачов хочет, чтобы его мать снова узнала в нем родного сына. Он хочет вновь ощутить себя маленьким мальчиком, которого любят лишь за то, что он есть, а не за счет на Кайманах. Испытать забытое чувство защищенности… Вдобавок он хочет, чтобы мать видела его успех. А еще он понимает, что гордиться перед собственной матерью ему нечем. Его успех – это не то, что можно предъявить небесному суду. Ведь его мать – наместница небес на земле. Как, впрочем, и все родители. Эти ваши випы должны быть благодарны судьбе, что их некому судить за их дела на этом свете. А в тот свет они стараются не верить.
– Сам додумался?
– Сам. Только что. Под воздействием тростниковой самогонки…
– Тогда выпьем еще.
Они выпили и не глядя закусили.
– Вот тебе еще банальность. Или, если угодно, тривиальность. Или, как это… все время забываю… – Моисей негодующе защелкал пальцами.
– Трюизм, – подсказал доктор.
– Точно! Молодец, всегда выручаешь… Итак, трюизм. Человек не есть то, что он ест. Это глупость. Это корова есть то, что она ест, потому что ей на роду написано стать говядиной. Или свинья… А человек есть то, что он помнит. Человек рождается бессмысленным зверенышем с прекрасной памятью. И запоминая много разных вещей, полезных и не очень, он становится человеком.
– И вправду банально, – согласился Корж. – Всем трюизмам трюизм! Что же, по-твоему, получается? Что все наши постояльцы, от Ариадны по Капитана включительно… хотя Капитана, исходя из рациональных соображений, следует исключить… что все они не люди?
– Конечно, – кивнул Сайкин. – Они божьи одуванчики, ты сам говорил. Или, что ближе к истине, ангелы. Нездешние и безгрешные. В рифму получилось… Поэтому я и не хочу швыряться умбриком налево и направо. Уж во всяком случае, не в «Калачовке». Не желаю лишать их крыльев и нимбов. Это была бы весьма болезненная операция.
– Глупости! – воскликнул доктор Корженецкий.
– А ты уже придумал, как обойтись с обитателями Выгородки, если вдруг все они станут обычными стариками? – язвительно вопросил Моисей. – Ты же сам говорил: никому они не нужны, божьи-то одуванчики!
– Распределить по домам престарелых, – не замешкался доктор.
– Угу, – сказал Сайкин. – Воротить в ад.
– Не такой уж там и ад, – сказал Корженецкий неуверенно.
– Умный ты человек, Паша, – заметил Моисей. – Но такой дурак, прости мою душу грешную… Зачем я тебе все объясняю? Ты же все должен понимать лучше моего. И про душевный разрыв. И про рай беспамятства. И про невозможность всеобщего счастья. Или ты уже… это самое… по ту сторону от добра?
– Пошел ты, – огрызнулся доктор. – Тебе налили? Вот и пей.
– А я и пью, – пожал плечами Сайкин.
Они выпили, стараясь не встречаться взглядами.
– Рай беспамятства, – вдруг хмыкнул Корж. – По ту сторону… А сам-то ты по какую из сторон? Зачем ты вернул память Капитану? Тебе всего лишь был нужен подопытный материал?
– Нужен, – подтвердил Сайкин. – Я всем так сразу и говорю: я циник. Я использовал и тебя, и твоего босса, и Капитана. Да ты сам же меня к нему привел, разве нет? Ты думаешь, можно продвинуть исследование одними опытами на крысах и свинках? Черта с два, рано или поздно придется пробовать и на людях. Мы и пробовали на себе…
– И ты тоже?
– Нет, я в контрольной группе… У меня лаборант ходит с браслетом из умбрика, без явного эффекта… память, правда, обострилась, ну так он и прежде амнезией не страдал, и вспоминает в основном всякую ерунду… – Сайкин подумал, стоит ли рассказать про Женевьеву, и решил, что это лишнее. – Но знаешь что? Это мог быть и не Капитан, а кто угодно. Я бы выдумал причину, и мы перешли бы в другую палату. Дело в том, что он сам хотел вспомнить себя.
– С чего ты взял?
– Он нас слышал, Не просто слышал, а вслушивался. Он хотел вернуться, Паша. Тот же Кактус – не хотел. Капитан хотел, он пытался до нас достучаться сквозь стену беспамятства и не мог. Зачем – это другой вопрос, не ко мне, а уже к нему. Из его рассказа не слишком ясно… Я со своим умбриком всего лишь обрушил эту чертову стену.
