Он никогда не верил снам. Не верил, полагая, что вещий сон, сон в руку и тому подобное - полнейшая галиматья, которой забивают себе голову люди, которым просто нечего делать. Из ни чего ничего не появится. В этом он был уверен. Однако...

Кирилл покачал головой. Однако тут все обстояло несколько иначе. Как ни крути, но данная... галлюцинация имела слишком реальную основу, чтобы ее можно было игнорировать, апеллируя к собственному неверию. Как говорит дядя Слава - знает кошка, чью сметанку сожрала! Знает...

Неуверенно хмыкнув, он отошел от окна и остановился перед мольбертом. Может поработать? С одной стороны - время не очень подходящее, с другой - лучшего способа "переключить" мозги он не знал.

С этой мыслью, Кирилл уже хотел взяться за кисть, но передумал и просто засмотрелся на картину, чувствуя, как соприкосновение с холстом оттесняет все посторонние мысли. Это ощущение давно было знакомо ему, однако именно сейчас он переживал его особенно остро. Эта женщина в потоке лунного света гипнотизировала его и с каждым днем сила, притягательность, необоримость ее магнетизма только возрастала.

Уже не раз ему вспомнился полуночный разговор с Леной о призрачности, иллюзорности вдохновения - этого вечного спутника любого художника. Кирилл вспоминал как доказывал ей, что трудно найти товарища менее надежного, каждую секунду норовящего поманить, соблазнить, одурманить тебя сказочным миражом грядущего шедевра и... ускользнуть, едва ты отправишься на призыв. И говорил он об этом совершенно искренне, с твердой убеждённостью в своей правоте.

И вот его убеждённость дала трещину. Найдя, подобрав, выстрадав наконец-то идею в полной мере олицетворяющую Лену, ту самую Лену, оставшуюся в покинутой им постели, он впервые в жизни столкнулся с тем, что каждый день, проведенный за работой, не отдаляет от него вдохновение, а, напротив, приближает его! Впервые в жизни он видел, как вдохновение не растворяется в рутине ежедневной работы, а, напротив, прибывает с каждым новым взмахом кисти, каждым законченным элементом композиции. Впервые этот призрачный и неверный спутник, предстал перед ним не как сиюсекундная, пусть и яркая вспышка, а как костер, уверенно и ясно пылающий где-то впереди, куда он стремился каждый день и каждый час, проведенный у мольберта...

Это действительно было впервые и новизна ощущений, волей-неволей подталкивала его к мысли, что он, возможно, вышел на качественно новый уровень, связанный даже не с техникой письма, а взаимоотношениями с тонкой материей, неведомой людям, не просиживавшим ночи напролет перед холстом или листом бумаги в ожидании высшего прикосновения...

А может ему, наконец-то удалось создать то, чему он даже не мог дать точного определения?

И не он один...

Кирилл смотрел на картину, припоминая слова своего профессора из Академии: "Шедевром можно назвать такую работу где поверх девяноста девяти процентов авторского замысла, основной сюжетной и композиционной линии, лежит один процент избыточности, не поддающейся расшифровке смысловой нагрузки. Избыточность венчает шедевр, изобличая мастера, виртуоза, создавшего полотно, безапелляционно отсекая его от массы ремесленников, у которых за женской улыбкой не лежит ничего помимо женской улыбки, а за равносторонним прямоугольником, выполненным черной краской нет ничего помимо равностороннего прямоугольника, выполненного черной краской. Именно избыточность, артистичность работы, а не техническое совершенство, чисто механическое мастерство превращают ее в шедевр. Артистичность же, - товар редкий, эксклюзивный. Научить ей, или хотя бы доходчиво растолковать природу ее происхождения необычайно сложно. Вот почему из стен и нашей Академии и прочих подобных заведений выходит мизерный процент гениев, хотя техника письма всем вам ставится на высочайшем уровне".

Избыточность...

Да, именно избыточность, думал Кирилл всматриваясь в холст с полутемной комнатой, сумеречной по краям и приобретающей четкие очертания ближе к центру, где на залитой нереально ярким и пронзительным лунным светом софе лежала обнаженная женщина.

Головка ее покоилась на маленькой, обшитой бахромой подушечке, под которой, в свою очередь, лежала левая рука, до самого локтя скрытая светлыми локонами. Другая рука, напротив, сбегала вниз по телу, дальняя, правая часть которого, была поднята чуть выше левой легким взлетом плеча. Изгибаясь в локте, рука пересекала живот и заканчивалась у левого бедра широким веером разомкнутых пальцев. Крохотная точечка пупка едва заметно проступала из-под нее. Правая нога сгибалась в колене под прямым углом, а левая была лишь слегка приподнята, отчего лобок, вернее даже не сам лобок как таковой, а скорее его тень, намек на него, призрачно-тонкой, темной полоской обозначал излет животика. Скомканное темно-бордовое покрывало обтекало фигуру женщины, придавая ей завершенность...

Кирилл судорожно вздохнул, сообразив, вдруг, что совершенно забыл о необходимости дышать, засмотревшись на картину. Черт возьми, ну что, что может быть банальнее обнаженной женщины, возлежащей на софе, тахте, диване, кровати или кушетке?! Пожалуй, только яблоки с грушами, возлежащие на столе, серванте или подоконнике!

Он испытывал необъяснимое, если не сказать - пугающее чувство прикосновения к неизведанному. Ему много раз доводилось ухватывать избыточность на картинах других мастеров, ну то есть - на картинах мастеров; улавливать некую мысль, лежащую поверх полотна, переданную не напрямую, но посредствам сложного коллажа, когда отдельные фрагменты и штрихи образуют одновременно и простой, ясный, физический образ, сюжет холста и нечто такое, что выбивается из сюжета, поднимается над ним, а то и просто противоречит ему. Черт возьми, да одна "Джоконда" чего стоит!

Но это у других...

Собственное творчество ему таких сюрпризов пока не преподносило. Кирилл всегда полагал, что он - нормальный, небесталанный художник средней руки и, пройдя соответствующую выучку, сможет зарабатывать на жизнь этим ремеслом. И, возможно, даже станет широко известным в узких кругах ценителей современной живописи. И не более.

А оказалось-то, он - настоящий гений, способный сотворить подлинный шедевр, произведение, перешагнувшее понимание самого автора! Кирилл покачал головой, не будучи в состоянии поверить этой очевидной и совершенно бесспорной мысли.

Но как же ей не верить, если женщину лежащую на софе переполняла такая избыточность, что холст просто не вмещал ее! Избыточность была готова выплеснуться через край картины или же разорвать саму картину на части. Елена выглядела настолько живой, что, казалось, каждый миг могла повернуть голову или чуть-чуть сдвинуть левую ножку, которую, верно, не слишком-то удобно было держать в таком положении. А эта рука, небрежно (аккуратно?) уложенная поверх живота. Да, она была совершенна! Да, это была лучшая женская рука сотворенная им! Но откуда в ней столько жизни?! Откуда, при всем ее техническом совершенстве, это странное ощущение следующего момента? Ощущение того, что мгновение спустя она дрогнет и тонкие, длинные пальцы наискось скользнут по животу, приласкав его невесомым взмахом.

А эти глаза? Эти странные глаза, которые он увидел всего раз, но, несмотря на это, смог перенести на холст. Устремленные вверх и лишь немного развернутые к зрителю, они, тем не менее, не смотрели ни вверх, ни на зрителя. Нет, как и тогда, две недели назад, взгляд Елены был устремлен внутрь нее самой. Она словно разглядывала нечто принадлежащее только ей одной, недоступное пока остальным. И в этом самоуглублении, в этой отрешенности от окружающего мира, в этом не поддающемся расшифровке взгляде было нечто грозное и пугающее.

Нас ведь всегда пугает то, чего мы не понимаем, подумал Кирилл, делая шаг назад.

Отойдя к двери, он некоторое время стоял, не в силах разлучить свой взгляд со взглядом Елены, а потом выключил свет и вышел в коридор. Он хотел уже направиться в спальню, но потом, спустился вниз, в библиотеку, подошел к бару и наполнив рюмочку, вернулся в свою мастерскую.