-А действительно - что?

-А то, что есть лица, которые можно "затормозить" стоп кадром и они в статике будут смотреться не хуже чем в динамике, в живую, в движении. А то и лучше. А есть лица, которые просто... умирают когда их "выключаешь", лишаешь движения, динамики. Вот это, собственно, и есть нефотогеничность. Нефотогеничным может быть даже очень красивое лицо.

Уложив на картон последний штрих, он поднял карандаш и почти минуту молчал, созерцая свое творение.

Потом решительно перевернул лист и открыл чистый...

-Это тебе в Академии рассказали? - поинтересовалась Лена.

-Не рассказали, а научили. - поправил ее Кирилл. - Не изучив таких элементарных вещей, художнику потом будет невероятно трудно осознать свои ошибки, понять почему "не идет" портрет. Натурщицу себе толково выбрать и то невозможно не понимая - фотогенична она или же - нет.

-А натурщица обязательно должна быть фотогенична?

-Да с чего ты взяла?! - удивился Кирилл, начиная заново выстраивать композицию. - Как раз наоборот. Трудно придумать худшую натурщицу чем фотогеничная женщина...

-Почему?

-А какой интерес изображать идеальную заготовку?! Какой интерес отпечатывать на холсте готовое произведение природы, в котором решительно ничего не нужно доводить? Как говорит мой профессор: то, что легко запечатлеть на фотопленке, холста не стоит. Да что там говорить-то: на фотогеничную женщину даже сатирические шаржи рисовать не интересно! Просто не интересно. А вот взять нефотогеничную натурщицу и найти выигрышный, интересный ракурс, вдохнуть в нее жизнь, придумать ход, который даже на холсте лишит ее статики! Вот это - искусство! Настоящее, бессмертное искусство.

Он говорил не останавливаясь и также безостановочно выписывал мягкие, изящные округлости женской груди, прочерчивал жесткий, четкий, мощный рельеф мужских бицепсов, выводил контур светлой волны локонов, расплескавшейся по темной бронзе.

-А если поворошить мировую классику? - продолжил он. - Аналогичная тема. Самые известные женщины в истории мировой живописи нефотогеничны...

-Например?

-Да бери кого хочешь! Мона Лиза, Даная - абсолютно нефотогеничны. Если бы в те времена когда они жили уже существовала бы фотография и их щелкнули бы, ну, скажем, на водительские права или загранпаспорт, тетки получились бы мягко говоря, малопривлекательные. А так - высший класс.

Высший класс. Он отложил карандаш и, отодвинув альбом на расстояние вытянутой руки, критически обозрел второй эскиз.

Вздохнул.

Что же не так? Казалось бы, композиция вопросов не вызывала. Лена, сидевшая перед Пашей, исключительно выгодно наполовину перекрывала его. Получалось, что картина имеет две ярко выраженные части: левую, более темную, более массивную, более рельефную и правую, более светлую, более утонченную, более нежную. Выигрышный контраст. Очень выигрышный.

Но, несмотря на это, что-то было не так. Портрет как-то... не шел.

Что же не так?

Лена обнимала мужа и ее правая рука, изящно обвивавшая шею Паши, что-то навевала, что-то подсказывала Кириллу...

Что?

Он раздраженно перевернул второй лист и принялся за новый эскиз.

-И что еще нужно чтобы грамотно выбрать себе натурщицу? - спросила Лена.

Они словно не замечали, что их живописец топчется на месте, переводя картон.

-Еще? - пожал плечами Кирилл. - Да еще черт знает сколько всего нужно!

-А что важнее всего?

-Важнее всего? - задумался он. - Пожалуй... символ.

-Символ? Символ натурщицы?

-А что тебя удивляет? - Кирилл еще раз, старательнее прежнего, принялся выстраивать сюжет эскиза.

Может быть фон? Может быть у него ничего не получается именно из-за того, что он увлекся передним планом, забыв о фоне? Обозначив силуэты натурщиков, он окружил их пальмами, а на заднем плане расплескал по волнам солнечных зайчиков...

-Любой человек, любое событие, любое место, любое время, любая вещь несут в себе тот или иной символ. Некий знак, некую потаенную, сокровенную информацию, зашифрованную в нем. Натурщица - не исключение. И от того, сумеет ли художник рассмотреть, понять, почувствовать этот знак, зависит, получится ли у него живая картина или - нет. Хотя... на самом деле значимость символа еще больше.

-Еще больше?

-Гораздо больше. - кивнул он, потом остановился, подумал и продолжил. - Первое время, как я переехал в Москву, я совершенно не воспринимал ее. Ну, то есть воспринимал исключительно как нагромождение чертовой кучи кирпичных коробок, но не как... город, свой дом. И думал, что так оно всегда и будет. Но потом... - он снова остановился. - Это была вторая годовщина... аварии. Дядя Слава с тетей Наташей работали и в Питер, на кладбище, мы ездили накануне, на выходных. А в тот день я в одиночестве болтался по городу. Думал. День опять-таки подходящий выдался: с утра серая хмарь над Москвой висела. Дождик то всыплет, то перестанет, то опять пойдет, то снова угомонится. Словом - сыро, мерзко и неприятно. Прям как у меня на душе. В общем, проболтался я целый день на пару с дождем по городу, а под вечер оказался на ВДНХ. Красивое место. Мне там всегда нравилось. Дай, думаю, пройдусь, да и к дому. - Кирилл замолчал, прилежно выводя изгиб тонкой женской руки на тяжелом мужском плече. - Как сейчас помню. - продолжил он немного погодя. - Шлепаю я по главной аллее, от входа, смотрю как дождичек по лужам барабанит. И вдруг поднимаю голову, смотрю влево... а там. Прямо в небе, в просвете между тучами, плывет огромная, просто титаническая махина. Гигантская бочка, сверкающая огнями. Ну просто летающая тарелка! Только странной формы. Я от неожиданности так на месте и замер. Чуть вообще не грохнулся. Смотрю, а над махиной-то этой, между тучами, такая же гигантская антенна проступать начала. И только когда антенна полностью, до верхушки показалась, я понял, что смотрю на Останкинскую телебашню!

-На телебашню?!

-Ну да! На нее самую! - подтвердил он. - Я ж ее раз сто видел, если не тысячу, но вот тогда, в этот самый день увидел вдруг так как никогда прежде. И так меня это потрясло, что я еще долго там стоял будто пришибленный, а на следующий день прямо с утра схватил свои альбомы и помчался на это место. Только вот непогодь, как назло, разогнало и я целую неделю караулил момент, когда снова будет нечто похожее. Но дождался-таки! И нарисовал! И потом как одержимый начал по всей Москве носиться, выискивая всяческие необычные места. Или, вернее, необычные виды обычных мест.

-Значит башня, это - символ? - спросил Паша, когда он замолчал.

-Да. - кивнул Кирилл. - Символ. Знак. Знамение. Как хочешь так и называй. Ну, казалось бы - ерунда ерундой! Маковка Останкинской башни, плывущая в облаках. Но для меня это было нечто совершенно особенное! Как... позывной какой-то. Сигнал, свидетельствующий, что этот город ко мне неравнодушен. Что у него есть нечто, предназначенное только мне. И этот сигнал полностью изменил мое отношение к Москве. Она как бы... обозначила, идентифицировала себя для меня, как бы глупо ни звучало это слово. И я вот так, в одно мгновение понял ее. И даже - полюбил. Это стал мой город.

Он опустил карандаш и посмотрел на очередной, третий рисунок. Да что же это за наваждение-то такое, а?! Уж на этот-то раз он учел все факторы. Просто все. И рисунок удался на славу, но... Блажь это, что ли? Ну не нравился он ему! Не нравился и все тут! Слишком уж... фотографично и безыскусно выглядела парочка сидевшая на песчаном берегу под сенью пальмовых крон, вознесенных ввысь тонкими изогнутыми стволами. Так их мог снять любой фотограф, а... то, что легко запечатлеть на фотопленке, холста не стоит.

Кирилл поднял глаза на своих друзей. Они сидели, обнявшись и тесно прижавшись друг к другу. Под впечатлением его рассказа, Лена даже перестала крутиться, застыв в одной позе. Паша - тоже. Они словно слились с этим песком, с этими пальмами, с этим берегом. Словно вросли в него. Стали его частью.

И тут он увидел...