В Дражный въехали ранним холодным утром. Кривые улочки с заснеженными крышами набекрень утопали в снегу по самые трубы. Свернули к строительному переулку. Проводник-якут поторопил оленей. Белый снег застонал под полозьями нарт. Я втянул голову в оленью доху, закрыл глаза. Было тепло, уютно, хотелось, чтобы дорога никогда не кончалась. Но олени скоро домчались до небольшого, заставленного строительными машинами двора. Проводник торопился засветло добраться до кормовой стоянки оленей и отказался от чая. В маленькой конторке было пусто и светло от только что вымытого пола. Уборщица принесла и подбросила в плиту дров и тогда поздоровалась. Передохнув, я пошел в столовую. Навстречу мне двигалась похоронная процессия. Играла без перерыва музыка, надрывно рыдала труба. Странно, за гробом шел только один человек. Высокий, с непокрытой головой, он неуклюже переваливался на кривых ногах.

Да это же Седой!

Гроб стоял в открытой машине на новых цветастых коврах. К нему маленьким комочком прижалась бабка Ульяна. Белесые ее волосы свисали, как выцветший на ветру флаг. А барабан все ухал и ухал.

Я подумал, кто же поможет Седому опустить гроб, и пристроился к музыкантам.

…С Седым мы познакомились в первый мой приезд в золотую столицу. Я сошел с самолета с рюкзаком за плечами.

— Так вы, значит, из Заполярного? — спросила меня попутчица. — Случайно не знакомы с… — Она назвала фамилию.

— О, как же, мы даже были друзьями!

Мы разговорились. Я предложил женщине помощь — поднести чемодан. И мы вместе направились в город.

— Думал, тротуары из золота, а тут, того и гляди, ногу сломаешь.

— В войну разобрали слитки с мостовой, было червонное, — улыбаясь, ответила женщина.

— Вы тоже золото роете?

— Рою.

— В самом деле? Вот интересно!

— Ну, чего интересного, обычное производство, как на макаронной фабрике. Теперь ведь нет «фартовых», не куражатся золотишники, не стелют им бархатных дорог. — Моя попутчица посмотрела на меня, улыбаясь, — Да не вздыхайте вы! Народ у нас гораздый, еще сами соблазнитесь.

— Вряд ли. Макаронное производство меня не интересует, — стараясь попасть в шутливый тон, ответил я.

За четверть часа мы пересекли городок золотодобытчиков. В косогоры из плиточника были втиснуты халупы старателей вперемежку с двухэтажными деревянными домами. Много магазинов, столовых. Вокруг города, похожие на гигантские остроконечные купола, гольцы. Мы подошли к вросшей в землю избе.

— Если не торопитесь, заходите на чай, — пригласила попутчица.

Зашли. В доме было тепло. Около печи хлопотала пожилая женщина. На столе пофыркивал ведерный пузатый самовар с медалями.

— Ну что ты, милый, раскапризничался?

На шестке русской печи — глиняные кринки, на полу — домотканые половики, на подоконниках в горшочках — герань. Я вспомнил свою маму. Она тоже любила домотканые половики на чисто вышарканном голиком полу.

Хозяйка пригласила нас к столу. Налила густой чай со сгущенными сливками, сказала:

— Вот так и живем.

В дверь постучали.

— Отшельники, — донесся от порога низкий густой голос. Пригибаясь, гость снял шапку из дорогого меха. Мы познакомились. Седой, одетый в черную польскую тройку, выглядел что надо. Остроносые ботинки, змеиной окраски носки. Он прошел к столу неуклюже, на кривых ногах. Он и на самом деле был седым, хотя лицо молодое.

— Аромат-то какой, — потянул носом, — но чай не моя стихия. Приглашаю на коньяк.

— Сегодня без меня, — ответила хозяйка, — устала, с ног валюсь.

— Пощадим? — обратился ко мне Седой.

— Пощадим.

После стакана чая, нескольких ничего не значащих фраз мы вышли во двор.

— У нас два ресторана — «Драга» и «Мечта». Пойдем в «Драгу», там хоть сносно кормят.

Свободных мест не было, однако официантка встретила Седого приветливо, провела нас за отдельный столик — «служебный». Посетители раскланивались с Седым, он отвечал весьма сдержанно. Часто вертел головой, откидывая упавшие на лоб волосы, словно пересыпанные мукой, щурил широко поставленные темные глаза. Глубокие морщины, похожие на запятые, делали суровым большой рот. Он чуть заикался, и это ему даже шло. Разговаривали свободно и легко, как давние знакомые.

Седой был старожилом города, долго работал в разведках, теперь перешел на ЛЭП. В Дражном — по причине личных обстоятельств и получки. Седой провел пальцем по кромке фужера, извлек тем самым резкий звук, как бы проверяя на устойчивость мою нервную систему, и сказал:

— Золото меня никогда не интересовало. А ты действительно никогда не видел его, так сказать, в первозданном виде?

— Не видел.

— А хочешь, я тебе спою? — вдруг предложил он.

— Здесь?

— А почему и нет? Разве это неприлично — доставить человеку и себе удовольствие? У меня на хороших людей чутье. Надо только, конечно, петь, а не шарлатанить. А золото я тебе покажу, может, даже сегодня. Да не смотри на меня, как на новые ворота. Не думай, что я это золото встречному-поперечному демонстрирую. Седой не трепач, родословная не позволяет.

Я усмехнулся, он тоже скривил рот.

— Идем. Милая, — сказал Седой официантке, — заверни-ка нам в дорогу пару бутербродов, конфет и пару шоколадок.

Рассчитались и вышли из ресторана.

Золотая столица плавала в синей дымке. Главная улица, утыканная закоченелыми тополями, была полна народу — кончился последний сеанс в кинотеатре «Самородок».

Мы прошли Октябрьскую и сразу оказались на окраине. Потянулись вдоль ручья вросшие в землю хибары. Шурша галькой мы карабкались по отвалам, вверх по ручью.

— Незаметный, — пояснил Седой. — Здесь когда-то добывали красное золото. А когда ручей отработали, поселок переименовали в город. Можешь любить и жаловать, — он описал рукою окружность.

Седой лавировал по кромке отработки. Его фигура маячила передо мной. Он угадывал шурфы, ловко их обходил. Я старался делать то же самое, но чуть не свалился.

— Иди след в след, — покровительственно сказал Седой, — как волки ходят.

Наконец мы оказались у плетня, за которым маячило бесформенное строение. Седой постучал щеколдой. Я прикинул: можно легко дотянуться до печной трубы. Послышался лай.

— Губернатор, на место! — прикрикнул Седой и шагнул за ограду.

Дверь была не заперта. Седой чиркнул спичкой, в сенцах было пусто. Мой спутник постучал ногой в боковую низенькую дверь. Никто не отозвался, но через минуту дверь отворилась. За порогом стояла маленькая сгорбленная старушка. Седой обнял старушку, расцеловал.

— Как старый? Здоров, бабка Ульяна?

В избе пахло сыростью и щами.

— Еще господь не прибрал, милый. Но плохой совсем, никудышный сам-то. Да ты садись, Седой, и ты тоже. Простите меня, старую, совсем выжилась. Людей принять не могу честь честью. Располагайтесь. А ты, сынок, совсем забыл, глаз не кажешь, — подсаживаясь к Седому на скамейку, ворковала бабка. — Окачурюсь, и знать не будешь.

— Рада я тебе. — Бабка Ульяна улыбнулась и стала привлекательной маленькой старушкой. — Да ты какой красивый, дай разгляжу, весь в мово Семена. Не свижусь уж, наверно, денно и нощно о нем, хоть бы поглядеть издали.

Я осматривал убогое жилье, чувствовал трудную долю людей и не мог понять, зачем я тут, в этой перекошенной, на подпорках хибаре. Ходики, криво посаженные, хлестко отмеряли время.

Седой поставил на стол водку, угостил бабку конфетами.

— Пошто всякий-то раз гостинец, а мне и нечем кусать. Зуб на зуб не попадает, один с одной стороны и ползуба с другой.

— Дорогая ты моя бабка Уля, да тебе давно полагаются золотые!

— Что ты, что ты, милай, — замахала руками бабка. — Скус-то какой от них. Железо да железо, то и есть, что красное. Ой, господи, — спохватилась старуха, — шти-то! Совсем обеспамятела! Да старика звать. Не позови — богу душу отдаст, а не вылезет.

Бабка Уля постучала ухватом в половицу. Где-то далеко глухо отозвалось. Она достала из печи чугун и поставила на шесток. Руки ее, похожие на куриные лапки, тряслись. Внизу под полом заворочалось. Седой загадочно посмотрел на меня. Половица поднялась, просунулась лохматая бело-серая мокрая голова. Я оторопел. Седой не шелохнулся.