— Мотор надо, — решил Михаил. — Раз в Заполярном нет, один выход — ехать на базу.

— Рисковать!

— Если, конечно, — рассудил дядя Коля Спиридонов, — только поднять на стрелу флаг, покрасоваться, тогда не стоит рисковать. Но я думаю, тут дело в другом — кран нужен, если сейчас не задействовать его, простоит весь паводок. А так зачем рисковать? Кому это надо?

— Собираешься вечно жить, — горячился Колька Пензев.

Дерзкая мысль стучит в висок Логинову: нет риска — нет жизни.

Ушаков подскочил к Логинову:

— Бери, Миха, тягач, пока собираемся, пусть Пень сварганит «пену».

— Нет ничего на свете чувствительнее влюбленного мужчины, — отстраняет Ушакова Пензев. — У меня, может, тоже душа просит подвига. Почему я вари «пену», а он поедет, тоже мне герой… Ты вначале отпросись у Логиновой, Дошлый.

Логинов стоит некоторое время в раздумье.

— С Логиновой мы договоримся.

— Тогда что думаешь? Ошибиться рискуешь? Сложен мир, а жизнь проста. Не мной это, Миха, сказано. Время не ждет, — подгоняет Ушаков.

— Давай, Прокопий, готовь тягач, — наконец говорит Логинов.

— Значит, жребий брошен, — отступает Пензев. — Радостно и грустно!

Солнце, качаясь, приседает у горизонта. Насупясь, молчат носатые водоразборные колонки.

— Иду варить «пену». Пошли, дядя Коля, — увлекает за собой Пензев Спиридонова.

Ушаков приехал на тягаче, пока звено Пензева сваривало «пену», выбрал местечко, чтобы не мешать монтажникам, и готовил машину в рейс. Подтягивал гайки, шприцевал ходовую. Сам все поглядывал на солнце.

— Дошлый, — позвал его Пензев. — Прими корыто.

Ушаков прибежал, походил вокруг «пены». «Пена» получилась добротная — из листовой стали, борта из «тройки», днище из пятимиллиметровой, придраться было не к чему, и все равно Дошлый сказал, когда стали «пену» цеплять за фаркопф тягача:

— Мог бы, Пень, и поаккуратнее выполнить мой заказ. Все-таки товарищи, потом сам будешь переживать, как говорят: уезжаешь на мгновение — прощайся навсегда…

— Дай я тебя, Дошлый, обниму. — Пензев схватил Ушакова, притянул к себе. Прокопий едва доставал головой Пензеву до груди.

Ребята помогли загрузить «пену». Закатили несколько бочек солярки, полбочки масла, дядя Коля настоял:

— Вдруг придется менять масло, вдруг да в промоину угодите…

На всякий случай забросили лебедку, тросы, кувалду, пару лопат, лом. Логинов пошел домой, а Ушаков подрулил к себе, потом уж за Логиновым заехал — посигналил. Логинов появился с рюкзаком, в резиновых сапогах с отворотами, наперевес нес ружье.

— А это зачем? — принимая от Логинова рюкзак, кивнул Ушаков на ружье.

— Вдруг медведь.

— Заряжено? — Прокопий отстранил стволы, ощупал рюкзак. — А термос на что?

— Сравнил! Или затхлую воду пить, или чай с дымком.

— Занеси обратно — разобьем.

— Ладно, ружье давай.

— Да ты, я вижу, трусоват.

Логинов положил ружье на гусеницу.

— Клюка и то раз в год стреляет.

Михаил отнес термос, поднялся в кабину, пристроил двухстволку за спинку сиденья. Раскинул телогрейку.

— Ладно, иди, Прокопий, попрощайся с Женей.

— А мы что, насовсем? — округлил глаза Ушаков.

— За реку едешь на день — хлеба бери на три.

— Не-е, Миха, мне долго так нельзя.

— Если раздумал, скажи, пока на берегу.

— Жене одной тоскливо, — упавшим голосом сказал Ушаков.

Логинов вздохнул.

— Как же ты жил?

— А я знаю?

Ушаков спрыгнул на землю, обежал «пену», заглянул вовнутрь, потормошил бочку — не вылетит? Вернулся в кабину.

— Ну, Михаил Вячеславович, с богом!

— В добрый путь, значит, не пасуешь, — Логинов захлопнул дверку.

— Я записку своей оставил, — выкрикнул Ушаков и включил скорость.

Заполярный остался далеко позади. Тягач надрывно и звонко стрелял глушителем. Хлопки то учащались, сливались в единый рык, то прореживались — это когда тягач спускался с пригорка. Тогда мотор переводил дух. Прокопий поворачивал голову и смотрел в заднее стекло. «Пена», словно галоша, тащилась за тягачом, буравила, подминала под себя грязь. Там, где колея переполнялась водой и разливалось целое озеро, Ушаков сворачивал с дороги и обходил это наводнение стороной. А иногда приходилось продираться сквозь коряжник и кустарники, тогда тягач кидало из стороны в сторону, да так, что Михаил не мог усидеть на месте — хватался за воздухоочиститель или за скобу.

— Смотри, как располоводилось, млеет вода, — вздыхал виновато Ушаков. — Если так будет садить солнце, день — и распустит реки.

— Нам бы только проскочить Амгу.

— А Моркошку ты не считаешь?

— Главный барьер — Амга, но если и Моркошка вздыбится не хуже Амги, — не сдается Ушаков, — разольется, попадем в вилку двуречья.

— Тогда придется бросить тягач, — вдруг говорит Логинов. — Шавров предупреждал, не послушался. Разве из Заполярного увидишь, какое тут безобразие творится? Если уж откровенно, я бы не против и вернуться. — Логинов краем глаза смотрит на Ушакова, как тот на это дело среагирует. Но Ушаков точно прилип к рычагам. Лицо окаменело, смотрит не мигая вперед. А солнце ярится.

— Вот надо же, — заговаривает Михаил о другом, — много ли проехали, у нас уже вовсю полыхает листом березка, а тут только пыжится. И лиственницы будто обугленные — черной стеной. Зато марь желтком облита, полыхает прошлогодней осокой. Ты о чем, Прокопий, думаешь? Мечтаешь?

— Как о чем? О ней. Вот сколько отъехали, а я уж соскучился…

— Ну, брат, зря я тебя взял, будешь теперь ныть, а если утонем?

— Памятник поставят. Женя цветы летом принесет.

— Нужен ты тогда. Мало нашего брата.

— Ну ты про что, Миха, не знаешь, какая она женщина? Если бы с ней чего, — Ушаков сплюнул через плечо, — я бы избушку около нее поставил и ни шагу ногой отсюда до скончания века.

— Что-то непохоже, Прокопий, на тебя. Вроде ты мужик… блудливый.

— Это мы только с виду такие. Хорохоримся, а так привязчивы, спасу нет. Я дак, Михаил, проснусь другой раз и сразу рукой — не сон ли? Нет, тут Женя, ласковая, тепленькая. И веришь, усну счастливый, как дите малое. Раньше у меня так никогда не было.

— Ты, Прокопий, спать-то поменьше спи, а то и проспишь царство земное, — заулыбался Логинов и поправил на сиденье телогрейку.

— Ну, это само собой! — блеснул Прокопий глазами.

Логинов не удержался, захохотал. Ушакова он никак не мог представить влюбленным, тем более нежным. Уж больно вид у Прокопия смурной. Он только за последнее время и оттаял, все переживал нелепую гибель Дашки. А собственно. Логинов хорошо и не знает Ушакова. Вот так вдруг спроси его, и не скажет, почему он поехал не с Пензевым, а именно с Ушаковым, а ведь Пензев к душе ближе. Пензев всегда готов за Михаила в огонь и в воду, что уж об Ушакове никак не скажешь, родную сестру не пожалеет, где надо и не надо в глаза влепит. Ладно, у себя в бригаде, на участке. Логинов вспомнил, как Ушаков однажды Бакенщикову «выдал», того перевернуло, побагровел, как закатное солнце перед ветреной погодой. Вспомнилось Михаилу: поехал Бакенщиков агитировать монтажников демонтировать на плотине холодильную установку. Дело уперлось в транспорт: пообещают машину, а не пришлют — топай пехом семь верст по морозу, да еще ночью.

Бакенщиков, конечно, свое: надо выходить из положения, все мы в одной упряжке тянем лямку, трудно с транспортом на стройке.

Тут вылупился на круг Ушаков, хорошо помнит Логинов, как он начал.

— Нехорошо, товарищ начальник! — Бакенщиков осекся от неожиданности. Почему такой недобрый голос у Ушакова? Над «дурмашиной», кажется, хорошо поработали.

Ушаков подпер взглядом Бакенщикова.

— Вот твоя дочка в школу на машине, из школы по полчаса ее ждет шофер. Все ребятишки как ребятишки, и живет она ближе всех. Какой ты пример подаешь? А с транспортом тяжко, сам говоришь. — Бакенщикову и крыть нечем. — Учитывай, товарищ начальник, не в Америке живете…