Головная быль была убийственной силы и напоминала мигрень, однако я понятия не имел, что могло ее вызвать. Казалось маловероятным, что боль явилась результатом пребывания на большой высоте, потому что началась она только после того, как я вернулся в базовый лагерь. Скорее всего, это была реакция организма на сильное ультрафиолетовое излучение, которое обожгло сетчатку и напекло голову. Чем бы эта боль ни была вызвана, мучился я ужасно. Последующие пять часов я пластом пролежал в своей палатке, стараясь избежать воздействия любых раздражителей. Если я открывал глаза или, даже не поднимая век, просто двигал ими из стороны в сторону, боль била, как разрядом электрического тока. На закате, когда у меня больше не было сил все это терпеть, я потащился в медицинскую палатку за советом к врачу нашей экспедиции Каролине.

Она дала мне сильное болеутоляющее и добавила, что надо выпить немного воды, но после пары глотков меня вырвало пилюлей, водой и остатками ланча.

– Хм-м, – призадумалась Каролина. – Думаю, нам стоит попробовать другие методы лечения.

Она сказала, чтобы я положил под язык крошечную таблетку, которая остановит рвоту, и потом проглотил две пилюли с кодеином. Через час боль начала стихать, и, чуть не плача от счастья, я погрузился в сладкое забытье.

В полудреме я лежал в своем спальном мешке, глядя на утренние солнечные тени на стенах моей палатки, как вдруг раздался голос Хелен:

– Джон! Телефон! Тебе звонит Линда!

Я кое-как натянул сандалии, трусцой добежал до расположенной в двадцати метрах палатки связи и, пытаясь восстановить дыхание, схватил телефонную трубку.

Аппарат спутниковой телефонной и факсимильной связи был не намного больше обычного ноутбука. Звонки стоили дорого, около пяти долларов за минуту, и иногда соединение так и не срабатывало. Вообще было крайне удивительно, что моя жена в Сиэтле набрала тринадцатизначный номер и спокойно дозвонилась до меня на Эвересте. Я был очень рад ее слышать, но в голосе Линды угадывалась грусть, которую я почувствовал даже на другом полушарии.

– У меня все хорошо, – уверяла она. – Но мне очень хочется, чтобы ты был здесь.

Восемнадцать дней назад она расплакалась, когда везла меня в аэропорт, откуда я улетал в Непал.

Мы поженились пятнадцать с половиной лет назад. Через неделю после нашего первого разговора о том, чтобы пожениться, мы пришли к мировому судье и расписались. Мне было тогда двадцать шесть лет, я решил бросить альпинизм и заняться в этой жизни чем-то серьезным.

Мы встретились с Линдой, когда она сама была альпинисткой, к тому же очень одаренной. Тем не менее, Линда оставила это занятие после того, как сломала руку и повредила спину. Это дало ей прекрасную возможность трезво оценить риски, связанные с таким опасным видом спорта. Сама Линда никогда не просила меня бросить спорт, но мое заявление о том, что я намерен уйти из альпинизма, повлияло на ее согласие выйти за меня замуж.

Я сам не был в состоянии оценить то влияние, которое оказывал на меня этот вид спорта, а также смысл, который альпинизм придавал моей бесцельной жизни, где меня несло без руля и ветрил. Я даже и не представлял, какая пустота появится в моей жизни после того, как я перестану заниматься альпинизмом. Через год я не выдержал, вытащил из кладовки веревку и снова вернулся на скалы. В 1984 году, когда я отправился в Швейцарию, чтобы подняться на печально известную и опасную Северную стену горы Эйгер, наши с Линдой отношения были фактически на грани разрыва, и именно мое восхождение явилось причиной разногласий.

После моей неудавшейся попытки одолеть Эйгер отношения с Линдой в течение двух-трех лет были далеко не самыми лучшими, но мы это пережили, и наш брак не распался. Линда смирилась с моими восхождениями. Она поняла, что они были важной (хотя и непонятной ей) частью меня самого. Она понимала, что альпинизм стал выражением некоего странного, неизменного аспекта моей личности, избавиться от которого я был не в состоянии – точно так же, как не мог изменить цвет своих глаз. И вот, когда наши отношения стали, наконец, улучшаться, журнал Outside подтвердил, что отправляет меня в командировку на Эверест.

Сперва я делал вид, что еду на Эверест скорее в качестве журналиста, чем альпиниста. Мол, я согласился на это задание, потому что коммерциализация Эвереста была интересной темой и гонорар был вполне вменяемым. Я объяснял Линде и всем остальным, кто выражал сомнения по поводу того, «потяну» ли я как альпинист в Гималаях, что не собираюсь подниматься слишком высоко.

– Возможно, поднимусь только чуть выше базового лагеря. Ну, чтобы понять, что такое большая высота, – уверял я.

Конечно же, это была полная фигня. Учитывая длительность путешествия и время, которое я затратил на подготовку к нему, я заработал бы намного больше денег, оставшись дома и работая над заказанными мне статьями.

ничего не хотел. С той секунды, как я согласился поехать в Непал, моей целью стало подняться так высоко, насколько позволят мне мои весьма слабые ноги и легкие.

Когда Линда отвозила меня в аэропорт, она уже давно поняла, что я лгу, чтобы успокоить ее и всех остальных. Она прекрасно понимала, что я планирую, и это ее пугало.

– Если ты погибнешь, – говорила она со смешанным чувством отчаяния и злости, – не только ты один заплатишь эту цену. Мне ведь тоже придется расплачиваться всю оставшуюся жизнь, понимаешь? Неужели это для тебя ничего не значит?

– Перестань, я не погибну, – ответил ей я. – Не надо мелодрамы.

Весной 1996 года на склонах Эвереста точно не наблюдалось недостатка в мечтателях. Подготовка многих, кто собрался покорить его вершину, была такой же недостаточной и слабой, как моя, а то и еще слабее. Если бы мы трезво оценили собственные возможности и сопоставили их с теми сложнейшими задачами, которые ставит перед нами «крыша мира», то, возможно, поняли бы, что половина обитателей лагеря просто бредит. Но, с другой стороны, такое положение вещей было вполне предсказуемым. Эверест всегда, как магнит, притягивал к себе эксцентриков, жаждущих славы, безнадежных романтиков и других оторванных от реальности людей.