В доме что-то происходило. Кто-то появлялся, исчезал, где-то разговаривали шепотом.

Они ничего не слышали, сидя возле кровати умирающей дочери. Розалия Марковна плакала, он гладил ее руку, так и не уронив ни одной слезы.

Смерть делала круги по комнате. Они становились все уже и уже. Небытие душило пространство.

Смерть подошла совсем близко, присела на край кровати, помедлила… и взяла девочку на руки…

Гроб был маленький, легкий. Георгий Валентинович сам отнес его на кладбище. Розалия Марковна шла рядом. Кто-то попытался поддержать ее под руку — она отстранилась.

А через несколько дней он снова сел за работу. Правление Германской социал-демократической партии давно просило его написать брошюру против анархизма. Он дал обещание. Его надо было выполнять.

Так, в траурной пелене мыслей и чувств, в ощущениях трагической невосполнимости своей потери, была написана одна из самых ясных, доходчивых и популярных его марксистских работ «Анархизм и социализм».

Он жил то в Морне, то, получая кратковременные разрешения, в Женеве, вместе с семьей. Вопрос о высылке из Франции оставался открытым. Опять нужно было куда-то эмигрировать. Вся жизнь была похожа на одну сплошную, непрерывную эмиграцию. Из России в Швейцарию, из Швейцарии во Францию, из Франции — неизвестно куда.

Со всей Европы он получал письма сочувствия его горю. Особенно часто писали Жюль Гед и Вильгельм Либкнехт.

Его звали жить во многие страны, обещая поддержку и помощь. Очень серьезно обдумывал он приглашение переселиться в Америку. Американские друзья гарантировали хорошее материальное положение.

Но уехать в Америку означало совсем оторваться от главного — от России.

В конце концов, перебрав множество вариантов, он решился ехать в Англию, к Энгельсу. Ему хотелось обсудить некоторые теоретические проблемы, подарить Энгельсу вышедшую в Берлине брошюру «Анархизм и социализм».

Спустя полгода после смерти дочери Плеханов нелегально прибыл в Лондон.

В то время он не случайно не хотел уезжать далеко от России. Русские дела начинали все больше и больше интересовать его. В Петербурге активизировались народники. Эти шумливые, вполне легализовавшиеся господа уже ничего общего не имели с грозным революционным народничеством эпохи Желябова и Перовской, но, загораживаясь авторитетом первомартовцев, на всех углах критиковали марксизм, требовали только реформ и снова пели дифирамбы пресловутой сельской общине. В лице талантливого публициста Николая Михайловского либеральные народники обрели своего оракула, часто и резко выступавшего против русских социал-демократов. Требовалось дать суровую марксистскую отповедь Михайловскому — публично, на миру.

Живя в Лондоне, Георгий Валентинович часто приходил к Энгельсу, который, давно уже активно симпатизируя Плеханову, теперь, на склоне своей жизни, относился к нему по-отечески, разрешив работать в своем кабинете и пользоваться огромной библиотекой.

Они по многу часов проводили вместе в доме Энгельса, разговаривая о рабочем движении, социал-демократии, марксистской теории.

Встречи с Энгельсом в Лондоне в девяносто четвертом году дали Георгию Валентиновичу сильнейший заряд, он чувствовал себя как бы еще раз проштудировавшим все труды основоположников научного коммунизма, как бы заново окончившим великую академию марксизма.

Лондон вообще очень сильно захватил его на этот раз своей напряженной интеллектуальной и экономической жизнью. Со всех концов света стекались сюда люди, жаждавшие добиться успеха на деловой и общественной арене самого богатого капиталистического государства. Страсти эпохи обнажались здесь до предела. Плеханов жадно впитывал все это. После деревенской жизни в Морне, после тихой и грустной Женевы лондонский водоворот мирового бытия возбуждал в нем новые силы. Он целыми днями просиживал в библиотеке Британского музея, лихорадочно поглощая журнальные и книжные новинки, следил по газетам почти всех стран за событиями, сотрясавшими земной шар в последнее пятилетие девятнадцатого века.

А в голове гвоздем сидела мысль — дать бой либеральным народникам, защитить марксизм, его зарождение в России.

Густая концентрация лондонской жизни — беседы с Энгельсом, работа в Британском музее, встречи с революционерами, учеными, писателями, художниками, учащенный пульс самого большого в мире капиталистического города со всеми его распахнутыми настежь социальными язвами — все это в соединении с необходимостью срочно разобраться в русских делах рождало энергию, требовавшую выхода в наиболее знакомой и доступной форме — теоретической работе.

Необходим был случай, который вместил бы безбрежную стихию ощущений, наблюдений и переживаний в строгое русло закономерностей и научных обобщений.

И такой случай нашелся.

— Георгий Валентинович, разрешите представиться…

— Да ведь мы, кажется, знакомы…

— И тем не менее… Потресов, Александр Николаевич.

— Очень приятно. По какой надобности в Лондоне?

— Собственно говоря, я приехал непосредственно к вам…

— Ко мне? Вот как? Но моим постоянным местом пребывания числится Женева. А здесь я нахожусь, говоря по-русски, «зайцем», нелегально-с!

— Я был в Женеве и там получил ваш адрес в Лондоне.

— Чем же могу служить?

— Георгий Валентинович, у меня есть возможность легально напечатать в Петербурге марксистскую книгу. Вы не могли бы предложить мне что-нибудь из ваших свежих сочинений?

— В каком смысле — свежих?

— То, что еще не публиковалось на европейских языках.

— Заманчиво. Надо подумать.

— Все расходы по изданию, разумеется, я беру на себя. После вашего согласия сразу же могу выплатить аванс.

— Аванс — это всегда хорошо. Мы тут на чужбине, знаете ли, изрядно пообносились.

— Очень подошло бы, скажем, нечто полемическое. В духе ваших прежних разногласий с народниками.

— Александр Николаевич, есть нечто полемическое. Вы книжонку мою «Наши разногласия», наверное, читали?

— Конечно. Я же социал-демократ.

— Прекрасно!.. Так вот, это продолжение «Наших разногласий». И кое-что о господине Михайловском и компании!.. Они ведь, реформисты несчастные, все еще скулят, что марксизм для России философски необоснован и практически к русской жизни неприменим. И под эту жалкую песенку, под этой ничтожной либеральной вывеской фальсифицируют Маркса! Особенно по вопросам общины и перспективам развития нашего движения.

— Не слишком резки будут нападки на Михайловского? Он сейчас в кумирах ходит, молодежь им зачитывается.

— Господин Потресов, надеюсь, вы наслышаны, что полемики тихой не бывает. Особенно в моем исполнении. И особенно с народниками. Резкость — кислород всякого спора. Именно резкостью интересна полемика для читателей… Что же касается кумиров, так это еще Наполеон Бонапарт говорил, что от великого до смешного только один шаг. Сегодня — кумир, а завтра — огородное чучело!

— Георгий Валентинович, а вы не могли бы несколько подробнее рассказать мне, как издателю, направление нашей книги? В принципе я уже одобряю ее. Но хотелось бы услышать некоторые подробности и детали.

— Беретесь издавать?

— Берусь!

— Тогда извольте подробности и детали…

— Я смотрю, вы уже загорелись моей идеей.

— А как же! Я господин темпераментный. Вы еще наплачетесь со мной… Так вот, самое главное направление — показать русскому читателю, из каких исторических корней вырастал марксизм. Хотелось бы, чтобы эта книга, собственно говоря, вообще стала самой полной историей марксизма на русском языке…

— Блестящий замысел!

— Она должна раскрыть преемственную связь марксизма с предшествующими материалистическими философскими учениями. И вопреки субъективистским излияниям господ Михайловского, Кареева и иже с ними обосновать необходимость социалистического преобразования мира, в том числе и нашего благословенного отечества, на основе научного познания объективных законов природы и человеческого общества.