— Не преувеличиваете?
— Нисколько!.. Ему из наших заграничных оракулов никто в подметки не годится! Он же марксист, властитель дум, на него вся здешняя социалистическая молодежь молится, как на святого!.. Его сам Энгельс выше всех в русской революции ставит.
— А ваше личное к нему отношение?
— Преклоняюсь… В полном смысле этого слова.
— Вы, очевидно, уже знаете, — тихо сказал слепой, — что я располагаю некоторыми средствами. Не могли бы вы от своего имени предложить кое-что Плеханову… Я бы хотел, естественно, остаться в стороне.
— Для себя лично не возьмет ни копейки!.. Это уже проверено. Бессребреник, чистейшая душа!.. Все отдаст на марксистские издания.
— Издания? Это любопытно. Меня как раз именно это и интересует. Хотелось бы распорядиться деньгами к пользу какого-нибудь стоящего нелегального журнала… Вы не могли бы коротко свести меня с Плехановым?
— Хоть сегодня!.. Впрочем, лучше завтра. Надо предупредить заранее. Он очень строг к своему времени. Все расписано до получаса, минуты зря не потеряет… Мы иногда здесь просто удивляемся — после болезни еле на ногах держится, а дисциплинирован, как римский легионер.
— Вы что-то очень уж расхваливаете своего Плеханова…
— Да ведь есть за что… Редкого обаяния человек, я таких, признаться, никогда и не встречал. Впрочем, завтра сами убедитесь… Я вам твердо обещаю — получите наслаждение… Но хочу дать совет: говорите с ним кратко, ясно, определенно, без всяких исповедей. Он их терпеть не может.
— Меня это устраивает. Я человек деловой, к излишней чувствительности тоже не привычен.
— И никаких витиеватых речей, никаких заумных разговоров по поводу того, что, мол, счастливы беседовать с самим Плехановым, с ним не затевайте. Можете нарваться на злую шутку. Он собеседника сразу отгадывает, на всю глубину, с первых двух-трех фраз. А ироничен и насмешлив, как бес.
— Вы, милейший, нарисовали такой отталкивающий портрет, что мне теперь с вашим Плехановым и встречаться-то не захочется…
— Я специально взял самую крайнюю степень, чтобы предупредить и подготовить вас… Жорж. — человеческий экземпляр противоречивый и сложный, но, повторяю, — великолепный!.. Если сладитесь, он сам перед вами душу раскроет. За тридцать — сорок минут узнаете такое, о чем раньше просто и не догадывались. И совершенно по-другому начнете понимать жизнь. Как будто заново на белый свет появились.
Слепым человеком, ведшим разговор в кафе Ландольта на улице Каруж в Женеве, был приехавший из России известный адвокат Кулябко-Корецкий. После нескольких встреч с Плехановым он предоставил в распоряжение группы «Освобождение труда» значительную сумму денег, которая позволила молодым русским марксистам издать первый русский социал-демократический периодический сборник. Он так и назывался — «Социал-демократ».
Со страниц сборника голос Плеханова, умолкший было на время болезни, зазвучал с новой силой. И прежде всего в рецензии на вышедшую в Париже книгу Льва Тихомирова «Почему я перестал быть революционером».
Едко, неопровержимо, уничтожающе высмеял Георгий Валентинович «покаянную философию» Тихомирова и его реверансы перед российским самодержавием. Плеханов назвал его книгу печатным дополнением к рукописному прошению о помиловании.
Это выступление Плеханова поставило тавро на судьбу ренегата Тихомирова, одного из главных врагов нарождающегося русского марксизма в русском освободительном движении.
Вера Ивановна Засулич два экземпляра «Социал-демократа» послала в Лондон.
Один — Сергею Кравчипскому.
Второй — «по начальству», Энгельсу.
4
— Розалия Марковна, у меня к вам один вопрос…
— Вера Ивановна, случилось что-нибудь?
— Нет, ничего особенного… Просто…
— Слушаю вас, Верочка.
— Может быть, я и не имею права задавать вам сейчас этот вопрос…
— Верочка, наши отношения, по-моему, дают нам право задавать друг другу любые вопросы.
— Роза… вы… беременны?
— Ах, это… Я должна отвечать?
— …
— Да.
— Кого вы хотите родить от больного туберкулезом человека?
— Вера, Вера…
— И для чего? Чтобы он унаследовал мучения отца?
— Ребенка хотела не я, а он…
— Но вы же женщина! Мне ли вам объяснять, что если бы вы…
— Вера, вы ревнуете?
— Вздор!.. Чем вы будете кормить троих детей? Вы подумали об этом?
— В конце концов…
— В конце концов все заботы снова лягут на его голову! И он снова надорвется!..
— Верочка, но ведь и вы тоже женщина. Как вы не понимаете…
— Я женщина? Никакая я не женщина! Я марксист в юбке!
— Не наговаривайте вы на себя…
— Третий ребенок будет заставлять его перенапрягаться, отрываться от главного…
— Как это все непохоже на вас, Вера…
— Да, да, непохоже! Я давно уже непохожа сама на себя со своей одинокой бабьей жизнью… А вы хотите иметь сразу все — семью, мужа, любовь, детей, профессию!
— Ну, вот что…
— А у меня есть только одно — наше дело!.. И он — как самое лучшее, самое благородное, самое прекрасное выражение наших идей!.. Зачем же вы хотите укоротить его век, зачем хотите отнять его у нас?
— Вера Ивановна, есть такие стороны жизни, обсуждать которые мне не хотелось бы даже…
— …
— Вы вторгаетесь в обстоятельства…
— Простите меня, Роза… Я, кажется, не владею сейчас собой…
— …
— Роза, не продолжайте, умоляю вас!
— Верочка, милая, извините и мне этот тон… Я тоже… тоже…
— Не плачьте, Роза…
— Если бы вы знали, если бы вы только знали, как мне тяжело…
— Возьмите мой платок…
— Я ужасно чувствую себя — все время на грани острейшего отравления. Питание совсем не то, он болен, денег нету…
— Я достану деньги! Я напишу Аксельроду… Павел обязательно поможет… Он же боготворит Жоржа…
— Вы знаете, Верочка, однажды он очень сильно закашлялся… С кровью… И вот в этот день он сказал мне, что боится рано умереть, что обязан до конца жизни сделать как можно больше, что он хочет сохраниться в памяти людей, продолжиться в своих книгах и детях…
— Я завтра же напишу Аксельроду!
— Вера, дорогая, не казните вы меня своим сердцем… Только ангел…
— Не надо, Роза, не надо…
— Спасибо вам за все, и простите, простите…
— Не плачьте, вам вредно сейчас волноваться…
— Вера Ивановна, вы знаете, что меня высылают из Швейцарии?
— Да, Жорж, знаю.
— Хотелось бы все-таки понять — за что?.. Хотя, с точки зрения любого правительства, субъект моего пошиба — всегда и везде персона весьма нежелательная.
— А вы до сих пор не знаете, за что вас конкретно высылают?
— В полиции что-то говорили, но я, конечно, все пропустил мимо ушей…
— О Гегеле, наверное, думали в это время.
— Верочка, как вы отгадали? Именно о Гегеле.
— Мне ли вас не знать, господин Плеханов…
— Так что же там стряслось? За что гонят из самой свободной республики?
— Два русских террориста под Цюрихом испытывали в горах бомбу…
— Народовольцы?
— Они самые. Бомба взорвалась неудачно, обоих ранило, один потом умер…
— Тысяча чертей! Когда же кончится это затянувшееся детство, эта игра в революцию!
— И вот теперь кантональные власти выпроваживают из своих кантонов всех русских эмигрантов без разбора, подозревая каждого в потенциальном анархизме.
— Бред, нонсенс, фантасмагория! Ну, какой же я анархист, когда я чуть ли не первый противник террора и самый что ни на есть махровый марксист? И кричу об этом уже много лет со всех углов?
— А вы хоть знаете, господин махровый марксист, что Розу с детьми тоже собираются выслать из Швейцарии вместе с вами?
— Розу с детьми? Но это невозможно — ей рожать через два месяца. Так что же делать?
— Роза хочет обратиться к университетским профессорам. Могут помочь.
— В чем конкретно?
— Остаться в Женеве.
