– А за кого, за сынков профессоров? – не преминула кольнуть Люба.

– Или за комбайнёров… – не без намёка вставил Леонид Андреевич.

Я что-то такое слышал про колхозный картофельный роман. Совершенно невинное, глупое, что-то вроде сохранённой до свадьбы открыточки к Первомаю или Восьмому марта из самой далёкой деревни, куда однажды, ещё учась на повара, ездила с подружкой Ольга Васильевна, в самую, так сказать, страду и послевоенный относительный голод. Ну, и пострадала вечерок или два под «саратовские страдания». И всё! И ничего более! А поди ж ты!

– А что? – тут же огрызнулась принимавшая всё всерьёз и глобально Ольга Васильевна. – По крайней мере, им теперь в посевную и уборочную хорошо платят! Не то что некоторым!

– Н-да. Где мои семнадцать лет… – совершенно другим тоном произнёс Леонид Андреевич.

– Помалкивал бы, вечный юноша!

Маша с сёстрами помирали со смеху. Одному мне было не до смеху. И не только Любины колкости были тому причиной, но и штаны, которые при ходьбе опускались на подтяжках, мешая шагать, и мне то и дело приходилось их поддергивать. И руки сунуть в карманы не мог: они были под мышками. А тут ещё Леонид Андреевич стал подливать масла в огонь.

– А ты чего рубашку выпустил? Ну и видок!

– Модится, чай… – хмыкнула Ольга Васильевна.

– Какое там!.. Как голодранец! Заправь!

Я безмолвствовал.

– Ну, заправь же, ну! Сразу видно, в армии не служил!

И он пустился в свои армейские воспоминания. И так до самого дома то вспоминал армию, то призывал меня к исполнению её устава. Я насилу дождался, когда достигнем заветной калитки.

Когда Леонид Андреевич с Ольгой Васильевной ушли, Маша предложила прогуляться до лодочной станции.

– В такую темноту? – возразила Вера.

– И что?

– Страшно.

– А мы, как Никитина бабушка, скажем: «Господи, оборони нас от всякого зла!» – и всё!

И я так и не понял, в шутку или всерьёз это было сказано.

– Да идёмте же!

И Mania подхватила сестёр под руки.

В лесу было жутковато. Тишина, мрак и загадочное присутствие чего-то. Mania остановилась, прислушалась и шёпотом спросила:

– Слышите?

Люба оглянулась.

– Чего?

– Я всё же думаю, учёные ошиблись. Если всё-таки Бога придумали, то вовсе не от страха к грозе, а от страха к темноте. Кака-ая ночь! Но-очь, но-очь, но-очь… – повторила она, имитируя эхо. – А где-то там, – она повернула голову направо, – или там, – налево, – или там… – кивнула вперёд, – во тьме, притаившись, они уже сидят и ждут. Жду-ут, жду-ут. Ам! – дёрнула она Любу за руку. Та взвизгнула. – Трусиха! – сказала Mania, хотя в голосе её не чувствовалось храбрости. – Не темноты надо бояться, а людей.

– И бесов, – прибавил я.

– Как у Гоголя? Вия?

– А то и похлеще!

– Страшнее чем… – и очень похоже произнесла: – «По-ды-ми-те мне-э ве-эки-и».

– Ну, Маша, ну переста-ань! – заныла Люба.

– А вот и беседка, – сказал я и, едва переводя от страха дыхание, стал рассказывать историю, которую слышал от бабушки: – Один монах, вернувшись со службы в келью, увидел за столом господина лет сорока. Не успел подумать, кто бы это мог быть, тот спрашивает: «Ну, и чего ты небо коптишь? Знаешь, сколько бы мог пользы принести, живя в миру?» А он действительно последнее время частенько об этом думал. «Да как же я… уйду… и ночь…» – начал было он. «Да ты только пожелай – и я мигом перенесу тебя через монастырскую стену! У меня и тройка у ворот стоит! Ну, решай! Да ну же!» – «Но… кто ты? Бес?» – «А то кто же?» – «Господи, Иисусе!» – воскликнул тот. И бес исчез. Монах побежал к старцу. А тот ему с порога: «Знаю, знаю, вам явился восьмилегионный (что-то вроде Вия) бес. Кому он является, всех убивает». «Почему же я остался жив?» – «Господь известил меня, и я тотчас встал на молитву. И тогда вам пришло на ум Его Имя». А другого подвижника бес уговорил подняться на высокую гору и идти по воздуху в рай. Разбился! А ещё одного бесы до полусмерти избили, когда он захотел в их бесовском капище поселиться. И ещё раза три били, пока он однажды не взмолился: «Господи!» – И Господь сразу: «Вот я. Что тебе?» Бесы исчезли. «Где же Ты был, Господи, когда бесы издевались надо мной?» – «Рядом. Ждал, когда позовешь».

– А Вий? Неужели он сильнее Бога?

– Не сильнее. Но сильный. Бабушка говорит, самый маленький бесёнок одним когтем может Землю перевернуть!

– И почему не переворачивает?

– Бог не велит.

– Стало быть, и нам причинить зло тоже Он не велит?

– А то кто же? И Ангелы! Ангелы-хранители. У каждого из нас есть ангел-хранитель.

– Стало быть, когда они рядом, нам нечего бояться?

– Да.

– А они всегда рядом?

– Бабушка говорит: когда не грешим.

– Когда не грешим… И когда мы не грешим? Ангел-хранитель… – произнесла она в задумчивости. – Это же совсем-совсем другое, ну совершенно всё наоборот…

Я понял, что она хотела сказать. Оба мироощущения – час назад и сейчас – были диаметрально противоположными друг другу.

– А что это за история про Пери? Вчера говорили. Я так и не поняла, – спросила Маша. – «Лесного царя» я читала. «Светлану» – тоже. А это про что?

И тогда я стал рассказывать историю Пери – лишённого райского блаженства существа. Стоявший у врат Эдема ангел послал Пери на землю в поисках дара, который мог бы отворить изгнаннику врата Рая. Три дара были принесены к райским вратам напрасно, и только последний отворил их. Не отворила жертва павшего на поле сражения за Родину воина, не отворила любовь земная, и только слёзы покаяния мгновенно отворили для него врата вечности.

– Земная любовь – плохо?

– Неплохо… – возразил я. – Но её одной, видимо, недостаточно…

У калитки Mania сказала:

– Спокойной ночи.

Но разве могла она быть спокойной? Я знаю (от Любы же), что и Mania подолгу не спала. Сидела, обняв колени и уткнув в них подбородок, на диване веранды, где ей стелили, и о чём-то думала. «Я ей: «Маш, ты что не спишь?» – «Не спится что-то. А ты?» – «И мне. Душно. Посижу с тобой». – «Хорошо как! Слышишь?» – «Что?» – «Как звезда с звездою говорит?» – «Чудная, говорю, ты! И вроде бы лоб не горячий. Разве звёзды разговаривают?» – «И даже глядят – таинственно, из глубины. У Тютчева. «И мы плывём, пылающею бездной со всех сторон окружены!» – «Не плывём, говорю, а вращаемся и крутимся. Отсталый твой Тютчев». «А она засмеялась и ну меня обнимать и ронять. Но я её заборола, прижала к подушке: «Спи, говорю, чумная!» Право, что чумная!»

Молчу уж о себе!

На другой день у меня была хоть и простая, хоть и земная и в высшем смысле презренная, но всё же радость – мне купили новые брюки. И какие! С лавсаном! Как здорово они поблескивали меленькими искорками на солнце! Как пахли! Какие чудные были на них стрелки! Как ладно они сидели на мне! Леонид Андреевич все же прав. Рубашка на выпуск – форменное безобразие! А это… Но и стыдновато. Опять Люба скажет: «Стиляга!» Как портят нас вещи! И красят, конечно! Тлен! Но что мы без них?

В тот вечер отчасти из-за брючного стыда, отчасти из жмотничества (а вдруг в темноте обо что-нибудь задену и порву или споткнусь и испачкаю), отчасти из-за ни кем ещё не разделённого чувства радости я к Паниным не пошёл (там бы меня не поняли), а весь вечер на чистом стуле просидел у Елены Сергеевны. Она тут же меня поняла и разделила со мной простое земное счастье.

– Ну-ка, ну-ка, повернись! Здорово! Как на тебя сшиты! Ну, невесты, теперь держись!

– Скажете тоже! Да разве в одежде дело?

– А то! Одень пенёк – и тот будет паренёк!

– Правда, идёт?

– Да, правда, правда… Почему спрашиваешь? Влюбился, что ль?

– А как вы догадались?

Она засмеялась.

– Теперь и сама вижу. В зеркало посмотрись! Зарделся-то, а! Как девка красная! И в кого бы, казалось, тут? У тебя, считай, только две подружки и есть. Или на стороне кого завёл? А ну признавайся! Чего лыбишься?