Ряд армянских княжеств, находившихся, в частности, во власти князя Василия Гоха («Вора»), в течение нескольких лет сохранял автономию по отношению к Византии. С того времени, как турки вытеснили греков, армяне желали усилить ее, а потому они благосклонно отнеслись к приходу крестоносцев, возлагая на них надежды и считая их близкими себе по вере. Почти везде Танкреда и Балдуина принимали с радостью; многие примкнули к их походу; население помогало им, указывая дорогу либо снабжая пропитанием, что недавно показали некоторые историки[337].
Приключения Балдуина и Танкреда напрямую нас не касаются[338]. Заметим лишь, что Танкред, хорошо принятый жителями Тарса, желавшими выбрать его своим правителем, должен был, однако, уступить это место Балдуину, поскольку тот располагал более сильной армией[339]. Удалившись из города, Танкред подчинил себе города Адану и Мамистру (древнюю Мопсуэстию), которые передали ему армяне. Следом за ним явился и Балдуин. Танкред дал ему сражение, но был побежден и вынужден вновь уступить[340]. В Северной Сирии ему удалось захватить несколько крепостей, в том числе гавань Святого Симеона, Александретту, Арту и Баграс[341]. Со своей стороны, Балдуин, покинув регион позднее, направился в Эдессу, где его «усыновил» пожилой и бездетный армянский князь Торос. Восстание местного населения, которое, без сомнений, спровоцировал — или по меньшей мере поддержал — Балдуин, вскоре превратило крестоносца в единственного хозяина Эдессы, ставшей в апреле 1098 года его княжеством и первым из заморских латинских государств[342].
Один эпизод из этой двойной саги заслуживает внимания. Произошел он в Тарсе. Согласно Альберту Ахенскому, жители города сначала выбрали своим господином Танкреда. «Не стоит удивляться этому, ибо имя Боэмунда было известно в землях Греции, Романии (Малой Азии) и Сирии задолго до похода; его военная доблесть повергала в ужас», — дает объяснение хронист[343]. Однако Балдуин стал возражать, восхваляя заслуги Готфрида, которого он вдобавок, без надлежащего основания, назвал предводителем всей христианской армии, и это, в совокупности с его собственными войсками, изменило ситуацию в его пользу. Как видно, города с преимущественно армянским населением передавали себя главам крестоносцев прежде всего потому, что их соблазняла перспектива могущественного военного покровительства.
Нужно ли сделать из всего этого вывод, что оба крестоносца намеревались завоевать территории для самих себя, освободив их от византийского владычества, вопреки своим обязательствам? Вопрос вызвал жаркие научные споры, о которых здесь нет возможности подробно рассказывать — для этого пришлось бы потратить несколько страниц замечаний. В целом, по мнению исследователей, предводители оказались перед исключительной квазидуалистической перспективой, представшей в виде альтернативы: либо эти земли будут возвращены администрации византийского государства, и крестоносцы продолжат свой путь, не заботясь о них; либо эти земли будут изъяты крестоносцами у империи и станут «латинскими государствами».
Такой подход к делу не кажется мне уместным по нескольким причинам. Начнем с того, что понятие «государство», особенно у крестоносцев Запада, как и в армянских регионах, было довольно расплывчатым. Далее, нельзя отрицать значимость вассального оммажа, принесенного крестоносцами Алексею по его просьбе. Наконец, не стоит забывать, что крестоносцы были не воинами, состоявшими на жалованье империи, а союзниками, проводившими военную кампанию, целью которой являлся Иерусалим. На этом основании они, даже не имея каких-либо задних мыслей, все же не могли оставаться равнодушными к завоеванным ими городам и крепостям; иначе крестоносцам пришлось во всем, что касалось вопросов тыла, положиться на Византийскую империю, а ведь они прекрасно понимали, что именно они являются её основной силой. К тому же сама империя была представлена лишь немногочисленным отрядом во главе с военачальником Татикием. Крестоносцы, разумеется, желали быть в некотором роде причастны к «управлению» захваченными городами и стратегическими регионами. Такая общая сеньория, такое «совладение» вполне могли существовать в полном соответствии с договором, заключенным в Константинополе, в рамках вассалитета — пусть даже временного и недолговечного.
Именно так, на мой взгляд, нужно интерпретировать некоторые случаи, на которые указывают источники. Речь идет о городах, завоеванных основными силами воинства крестоносцев, в которое входили войска Боэмунда. В Каппадокии, вблизи Августополиса, 25 сентября армия остановилась перед крепостью, которою казалось невозможным захватить за короткий срок. Завладев другими замками в окрестных землях, предводители похода решили больше не задерживаться и продолжить путь, «отдав» эту землю некоему Симеону. Стефан Блуаский называет его «одним из наших князей», добавив, что крестоносцы отдали под командование Симеона и многих «воинов Христа», чтобы он смог удержать регион в своей власти[344]. Автор «Деяний франков» уточняет, что Симеон, уроженец тех мест, сам попросил эти земли у крестоносцев, чтобы вместе со своими людьми защитить их от турок[345].
Через несколько дней, проходя по тому же региону, армия оказалась перед Команой (Пластенцией), армянским городом, который турки-данишмендиды осаждали вот уже три недели. При виде крестоносцев они обратились в бегство. Город, «с великой радостью» перешедший в руки латинян, был передан крестоносцу-провансальцу, который участвовал в экспедиции Роберта Гвискарда против Алексея и впоследствии перешел на службу Византии: «Один воин, имя которому Петр Ольпский [д’Уп или д’Алифа], потребовал у сеньоров эту крепость для себя, чтобы защищать ее, оставаясь верным Богу, Святому Гробу, сеньорам и императору. Ему уступили ее безвозмездно и с великой любовью»[346].
На эту фразу стоит обратить внимание. В действительности она отражает представление, которое, вероятно, сложилось у крестоносцев и, быть может, у византийцев по поводу способа управления отвоеванными землями, особенно там, где суверенитет империи не был полным даже до недавнего вторжения турок. Речь идет о верности многополярной и одновременно комплексной — конечно, императору, но также предводителям «Божьего воинства», которое вскоре завоюет Гроб Господень. Поскольку сами крестоносцы являлись вассалами Алексея, это не наносило никакого ущерба империи и не вызывало протеста с какой бы то ни было стороны. К тому же Анна Комнина, как видно, хвалит Петра Алифу, «мужа, знаменитого своим воинским искусством, соблюдавшего непоколебимую верность самодержцу»[347].
Комана перешла в руки крестоносцев 3 октября. На следующий день Боэмунд бросился в погоню за турками, чтобы помешать им устраивать в дальнейшем любые ловушки. Таким образом, он оторвался от основных сил армии, которая, продолжив свой путь, достигла города Коксона, распахнувшего свои врата перед крестоносцами. В нем крестоносцы пробыли три дня. Узнав о том, что турки оставили Антиохию (что оказалось ложным слухом), и воспользовавшись, вероятно, отсутствием Боэмунда, все еще преследовавшего турок, Раймунд Сен-Жильский решил послать отряд своих собственных рыцарей, чтобы захватить город. Столкнувшись с сопротивлением, рыцари Раймунда повернули назад, но один из них, Петр де Роэ, захватил несколько крепостей в долине Руджи. Ему же сдались некоторые армянские города.
