Источники, к несчастью, не позволяют более точно определить размер воинства, находившегося под командованием Боэмунда. Очевидно, во всяком случае, что всеми признанная доблесть норманнского рыцарства, вкупе с военными дарованиями Боэмунда, с его знанием греков и в какой-то степени сарацин, наконец, с престижем и славой его отца Гвискарда, одолевшего двух императоров, придавали ему вес, несравнимый с численным вкладом войска, которое, впрочем, сложно назвать незначительным.

Жоффруа Малатерра, как было сказано, изобразил Боэмунда и его войско ватагой молодых рыцарей, жадных до всего нового, а главное, до завоеваний. Следует ли из этого, однако, что Боэмунду недоставало духовности, что он принимал участие в походе в большей степени как человек, ищущий приключений, нежели как крестоносец? Каковы были мотивы, которыми руководствовался Боэмунд? Мы вплотную подошли к теме, которая и сегодня разделяет историков. Вопрос этот требует серьезного рассмотрения, исключающего преждевременные и обобщенные выводы. Подойдя к нему со всей осторожностью, мы надеемся ответить на него лишь по завершении нашего исследования.

Осторожность необходима в силу нескольких причин. Первая — необъективность источников. Одни (например, произведения Жоффруа Малатерры или Анны Комниной) изображают Боэмунда авантюристом, занятым исключительно грабежами и захватом византийских земель; другие — такие, как «Деяния франков», рассказ Тудебода или «Historia belli sacri» («История священной войны») (правда, все они взаимосвязаны), — представляют его благочестивым рыцарем, истинным поборником Христа. Вторая причина кроется в сложном характере персонажа, способного хитрить и утаивать истинные намерения; к тому же с течением времени он мог меняться. Кроме того, нам следовало бы пересмотреть собственное видение крестового похода, которое, вероятно, не соответствует представлениям большинства его участников. И, наконец, необходимо помнить об эволюции самой концепции крестового похода в промежуток времени между соборами в Пьяченце и Клермоне. Две первых причины очевидны и не требуют развернутого обоснования, тогда как две другие, тесно связанные, в нем нуждаются.

Что такое крестовый поход? Мнения специалистов по этому вопросу сильно расходятся, даже если ограничиться рассмотрением первой экспедиции, к которой призывал Урбан II. Прежде всего, не был ли крестовый поход, как полагал Карл Эрдманн[190], просто военной операцией с целью оказать помощь Византийской империи, распространением на Восток концепции «священной войны», уже разработанной Церковью на Западе, в частности, в Испании эпохи Реконкисты, и напрямую не связанной с Иерусалимом? Или, напротив, это был квазимистический поход к Священному граду, который следует рассматривать в эсхатологической перспективе, — гипотеза, которую с блеском, но чересчур рьяно защищали Поль Альфандери и Альфонс Дюпрон?[191] Нужно ли видеть в крестовом походе вооруженное паломничество, нацеленное освободить Святые места и связанное в какой-либо степени с движением Божьего мира, как полагали Поль Руссе, Ганс Эберхард Мейер, Герберт Каудри и Жан Ришар (каждый со своими важными нюансами, которые нет возможности привести на страницах нашей книги)[192]? Или же, по мнению Джонатана Райли-Смита[193], речь шла о паломничестве в знак покаяния и любви к христианским братьям, которых нужно было освободить от гнета турок, как и священные места? Или это была священная война, независимо от ее предназначения, поскольку велась она папой римским против врагов христианства?[194]

К этим наброскам определения того, чем был крестовый поход, неизбежно искаженным в силу своей краткости, я позволю себе добавить и собственное мнение, учитывая при этом каждое из положений, доказанных моими предшественниками. Крестовый поход не возник ex nihilo: он явился результатом медленного формирования в христианском мире идеи священной войны, в которую внесли свой вклад Божий мир и испанская Реконкиста[195]; следовательно, крестовый поход — это священная и даже «священнейшая» война, и на таком основании она «освящает», то есть способна возвести в ранг мучеников, тех, кто потеряет на этой войне жизнь, как в случае «джихада» в мусульманской концепции[196]. Крестовый поход — апогей этой идеи, поскольку речь в данном случае идет не только о том, чтобы воевать против сарацин в Испании или на Сицилии, но и о том, чтобы освободить Палестину, колыбель христианской веры и наследие Христа, а также Иерусалим и его святыни — в частности, Гроб Господень, чья основная роль в духовности того времени была отмечена выше.

Но крестовый поход, или «священнейшая война», — это еще и паломничество по самому предназначению. И эта новая черта как раз и меняет перспективы в период между соборами в Пьяченце и Клермоне. В Пьяченце речь шла лишь о том, чтобы посодействовать, по просьбе Алексея, отправке в Константинополь наемников-латинян. Но проповедуемая и освященная папой римским борьба против турок, которую должны были вести латиняне, превратилась в священную войну, как в Испании. А в таких священных войнах не исключены материальные интересы сторон, и «право войны» осуществляется без промедления. Вознаграждение, добыча, завоевание — все это признавалось законным. Битва «во имя Господа» сопровождалась материальными компенсациями, что не было запрещено. К ней лишь добавили перспективу вознаграждения духовного, исходящего от Владыки небесного, которому служат с оружием в руках[197]. Таковы были, как я полагаю, перспективы Боэмунда и его норманнских товарищей: прежде всего, они были воинами, отправившимися на завоевание (для себя) и отвоевание (для Бога) земель, некогда являвшихся христианскими, — эта цель, на их взгляд, придавала их битве священный характер.

Однако на Клермонском соборе Урбан II в значительной степени изменил эту идеологию, сделав упор на освобождении Гроба Господня[198]. Таким образом, священная война, ведомая на Востоке, превратилась в «крестовый поход», в паломничество — вооруженное, конечно, и массовое, но тем не менее паломничество по своему предназначению, что позволило папе закрепить за ним характерные черты и права, связанные с актом покаяния. Второе постановление Клермонского собора прекрасно резюмирует эту особенность новой идеологии, которую папа развивает и в своих письмах: «Всякий, кто движим единственно своим благочестием, а не желанием почестей или денег, отправится в Иерусалим для того, чтобы освободить Храм Божий, чтобы путь этот был для него лишь путем покаяния»[199].

Итак, крестовый поход предписывался в качестве епитимьи. Он искупал грехи и полностью заменял собой другие, предшествующие формы покаяния. Впоследствии такая замена церковных наказаний стала индульгенцией, полным отпущением грехов, целиком либо частично избавлявшем человека от мук и страданий в ином мире — в чистилище, представления о котором до 1100 года были еще туманными или вовсе не сложились. В 1096 году об этом не было и речи. Однако даже в своей первоначальной форме индульгенция значительно преобразила идеологию крестового похода. Действительно, чтобы поход считался покаянием, рыцари должны были принять в нем участие только лишь из благочестия, а не ради того, чтобы стяжать славу, богатство, добычу или земли — то есть то, чего рыцари желали прежде всего. Кающийся крестоносец, следовательно, отличался от рыцаря, участвовавшего в священной войне. Можно задаться вопросом, какая из этих групп была больше и не часто ли обе эти мотивировки перемешивались в сознании участников.