— Решено кем?

— Ну, судом.

— Даже в этом случае можно предположить, что у него либо было временное помрачение рассудка, либо он не мог противостоять навязчивой идее, а значит, по еврейскому Закону он не может считаться самоубийцей.

— Да, но если все-таки он был самоубийцей — просто предположим, что был? — упорствовал Марвин. — Тогда разве не должны мы — или вы — что-то с этим делать?

— Зачем вообще что-то с этим делать? Он был похоронен — это сам по себе акт очищения. «Земля Божья и все, что в ней». Само погребение очищает. Когда посуда становится трефной, вы очищаете ее, закопав в землю. Вы хотите сказать, что тело этого человека оскверняет землю Божью? Если это так, то где пределы этой земли? Границы ли это нашего кладбища, то есть искусственно проведенная линия, зарегистрированная в документах, или же эта земля простирается бесконечно, пока не достигнет океана?

— Тогда, может быть, есть какая-то молитва…

— То есть что-то вроде фокуса? Я должен, как фокусник, сделать несколько пассов над могилой? Вы это имели в виду, мистер Браун?

— Но послушайте, рабби, — сказал Шварц. — Мы все практичные люди, надеюсь, и перед нами стоит практическая проблема. Меня не волнует осквернение кладбища, и Марвина оно тоже не волнует. Но Бен Горальский, а также, очевидно, его отец, воспринимают это серьезно. Назовите это суеверием, если хотите, или невежеством, — факт тот, что это их беспокоит. Так вот, рабби, мы с Марвином — практичные люди. Как председатель кладбищенского комитета Марвин озабочен тем, чтобы эта история, если она выплывет наружу, не сказалась на продаже участков, а я заинтересован в том, чтобы сохранить для нашей организации Горальских. И мы выработали, как мне кажется, практическое решение этой неприятной маленькой проблемы, а от вас мы хотим всего лишь получить некоторую информацию. Речь идет о строительстве кольцевой дороги внутри кладбища. Вот такой… — Шварц извлек чертеж. — Вот здесь похоронен Хирш. Если мы оставим его за пределами дороги и отныне будем продавать участки только во внутренней части, будет ли это согласовываться с правилами? Хирш фактически даже выиграет: поскольку мы не сможем использовать землю в углах, то, конечно, ее нужно будет озеленить — посадить какой-нибудь кустарник, деревья… Мы хотим знать: не противоречит ли это правилам?

Рабби поднялся. Он по очереди посмотрел на каждого из своих собеседников, словно не в силах поверить, что они не шутят.

— Разве человек — собака, — спросил он тихо, но едва сдерживая негодование, — чтобы перекидывать его тело туда-сюда, как вам заблагорассудится? Разве служба, которую я отслужил на его могиле, — это какие-то шаманские заклинания, не имеющие ни значения, ни смысла? На прошлой неделе я вместе с другими раввинами направил петицию в Государственный департамент с просьбой выразить протест по поводу осквернения еврейских могил русским правительством. А теперь вы хотите, чтобы я участвовал в осквернении одной из могил на нашем собственном кладбище ради удовлетворения предрассудков какого-то взбалмошного и невежественного старика и его не менее взбалмошного и невежественного сына? Может быть, назначить нашим ритуалам цену и продавать их тем, кто больше даст?

— Минуточку, рабби, мы не оскверняем никаких могил. Мы не собираемся трогать могилу Хирша.

Рабби еще больше понизил голос.

— Женщина иной веры приходит к нам и просит похоронить умершего мужа на нашем кладбище, потому что он был евреем. Она считает это последним доказательством своей верности и любви — дать ему возможность покоиться среди своих, — а вы предлагаете отделить его могилу от остальных? И не считаете это осквернением? Она добровольно заплатила деньги — подумайте только, в три или четыре раза больше, чем стоит участок на городском кладбище! — и все это для того, чтобы ее муж оказался отделенным, причем явно отделенным, от остального кладбища как… как что-то нечистое?

— Мне наверняка удалось бы ее уговорить, — сказал Марвин.

— Это чисто административный вопрос, — заверил Шварц.

— Вы торговец, мистер Браун, и успешный торговец, — сказал рабби. — Вполне возможно, что вам удастся убедить вдову, оплакивающую мужа, согласиться с вашим планом. Но меня вы не убедите. И я считаю это чем-то большим, нежели просто административный вопрос, мистер Шварц. Я не буду в этом участвовать.

— Что ж, мне жаль, что вы это так воспринимаете, рабби. — сказал Шварц. — Я на это смотрю как на практическое решение практической проблемы. Меня больше заботят живые, чем мертвые. Меня больше волнует значение для конгрегации членства Горальских, чем то, по какую сторону дороги будет находиться могила Айзека Хирша, который даже не был членом нашей конгрегации.

— Я не могу этого одобрить и так и скажу на правлении, если об этом зайдет речь.

Шварц улыбнулся.

— Мне жаль, что мы не получили вашего одобрения, рабби, но боюсь, что мы будем продолжать и без него. И это не будет обсуждаться на правлении. Это вопрос, в котором кладбищенский комитет имеет все полномочия.

— Конечно, он будет поставлен на голосование в комитете, — заметил Марвин.

— Поставлен или не поставлен, но я запрещаю это.

— Послушайте, рабби, во-первых, мы даже не обязаны были к вам приходить. Мы просто хотели, чтобы все было честно и открыто.

— Но вы пришли, и я запрещаю это.

Шварц пожал плечами. Затем он поднялся, и они с Брауном вышли. Рабби так и остался стоять у стола, разгневанный и озадаченный.

— Что значит — он запрещает? — спросил Марвин. — Он может что-то сделать?

— Например?

— Ну, не знаю, созвать какой-нибудь совет раввинов…

— Не говори глупостей. Наш храм — совершенно самостоятельная организация, а рабби — всего лишь один из служащих. Он сам достаточно часто напоминает нам об этом. Единственное, что он может сделать, если ему что-то не нравится, — это подать в отставку.

— Было бы неплохо, после всего, что я только что услышал.

— Что, не нравится он тебе?

— Думаю, можно сделать лучше, — сказал Марвин спокойно.

— Да? Что ты имеешь в виду?

— Понимаешь, я бизнесмен. За последние несколько лет на меня работала куча людей — агенты, конторские служащие. У меня есть правило касательно служащих. Мне плевать, хорошо ли они работают, плевать, что какой-то агент бьет все рекорды, — если он не умеет подчиняться приказам, он вылетает с работы.

— Правильно, Марв. Скажи, а кто у тебя в комитете?

— Саммер Померанц, Бакки Лефковиц и Айра Дорфман. Конечно, ни один из них никогда ни черта не делал, но они члены комитета.

— Это трое. С тобой — четверо. Назначить мне еще одного, чтобы было нечетное число?

— Ты же входишь в комитет по должности. Получается пятеро.

— Прекрасно. Значит, все, что нам с тобой нужно, — это еще один голос. Слушай, Марв, почему бы тебе не употребить власть? Расскажи им, что считаешь нужным, и сделай все, чтобы они проголосовали за дорогу. На всякий случай — вдруг рабби окажется слишком шустрым.

— Нет проблем. Они знают, что я один тяну все, и против меня никогда не пойдут.

— Вот и хорошо. А когда голоса будут у тебя в кармане, можешь позвонить рабби и сказать, что провел голосование и твой комитет единогласно высказался за строительство дороги.

— Отлично, Морт. Это удержит его от всяких фокусов.

— Держи меня в курсе. Но действуй быстро. Я не хочу давать рабби шанс стать нам поперек дороги.

Когда Марвин в пятницу утром позвонил Шварцу, он был в приподнятом настроении.

— Только что говорил с рабби. Конечно, не прыгал от радости — просто сказал, что ему, наверное, будет интересно знать, что комитет единодушно проголосовал «за».

— И что он на это?

— Ничего.

— Черт возьми, Марвин, он же должен был хоть что-то сказать?

— Говорю тебе — ничего не сказал. Только «ясно» или что-то в этом роде. Нет, представляешь себе? «Ясно» — и все!