— По поводу почести, которую он пропустил?

— Так прямо он, конечно, не говорил, но я знаю, что звонил он из-за этого.

— Неужели для него это настолько важно?

— Не думаю, что он так уж религиозен. Но он коммерсант, коммерсант и еще раз коммерсант. И такие вещи для него — как хорошая примета. А когда он упускает подобный случай, это выбивает его из колеи. Вы понимаете?

— Да, я могу это понять.

— В общем, я не одобряю, что Илай Кан опередил события: вышел вперед и открыл Ковчег, не дожидаясь появления Марвина. Ничего страшного, если бы мы подождали еще пару минут. Во всяком случае сегодня я буду внимательнее. Я буду объявлять имена четко и громко, и мы назовем замену только тогда, когда удостоверимся, что человека нет в храме.

К четверти одиннадцатого, когда Свитки извлекли из Ковчега для чтения, храм был полон. Некоторые отнеслись к этой части службы как к перерыву и вышли, но большинство прихожан остались на месте. К началу последовавшей за этим поминальной молитвы — «Изкор» — храм снова заполнился до отказа. Многие специально пришли только на «Изкор» — чтобы почтить память покойных родственников. Для тех, чьи родители еще живы, присутствие на этой службе традиционно считалось плохой приметой, но рабби Смолл, как и большинство консервативных раввинов, считал это глупым предрассудком. Поэтому он начал с разъяснения: присутствовать на службе уместно всем, ибо поминаться будут погибшие во время Холокоста, так что каждый может считать себя потерявшим близких. Однако рабби заметил, что некоторые пожилые прихожане, выросшие в ортодоксальной среде, настаивают, чтобы дети вышли.

И все же после «Изкора» он с удовлетворением отметил, что немало молодежи вернулось — очевидно, послушать его проповедь. Одна из частей праздничной службы была посвящена описанию обряда очищения, который в древности совершали первосвященник и его окружение перед тем, как принести искупительную жертву за грехи всего народа. В проповеди проводилась параллель между этим эпизодом и рассказом о жертвоприношении Авраама[20] — отрывком из Торы, который читался во второй из десяти Дней покаяния. Часто ссылаясь на Талмуд, рабби пояснил, что смысл эпизода с жертвоприношением заключается в испытании Всевышним силы веры Авраама, что это было суровым предостережением против принесения в жертву людей, которое было обычным делом в те времена. Затем он рассказал, как постепенно менялось представление о жертве и искуплении — от принесения в жертву козла отпущения до современного отношения к молитве как к просьбе о прощении — у Бога, за грехи, совершенные против Него, и у людей — за грехи, совершенные против них.

Тон и стиль проповеди, как и всех проповедей Смолла, были непринужденными и носили просветительский оттенок, напоминая университетскую лекцию. Он сам считал их не нравоучениями, а скорее чем-то вроде трактатов, попыток объяснить видимые противоречия в Законе. Он знал, что у некоторых членов конгрегации, включая президента, его манера изложения вызывала внутреннее сопротивление — они предпочли бы более красноречивый, более проповеднический стиль. Но он был убежден, что эта манера больше соответствует той главной функции, которая заложена в самом слове «раввин», — функции учителя.

Служба продолжалась, день постепенно клонился к концу. Люди входили и выходили — некоторые отправлялись домой вздремнуть либо наскоро перекусить, а перед синагогой толпились, смеясь и флиртуя, мальчики и девочки, одетые во все новое. Совсем маленькие играли на лужайках вокруг храма, их пронзительные голоса порой нарушали чинную обстановку внутри синагоги, и тогда один из учителей выходил и отчитывал их за то, что они шумят во время службы.

В четыре часа дня стало ясно, что служба идет чересчур быстро и грозит завершиться еще до захода солнца. Рабби подошел к пюпитру.

— Мы слишком торопимся, кантор Цимблер, нельзя ли помедленнее?

Кантор пожал плечами.

— Что я должен делать, рабби, — тянуть ноты подольше?

Рабби улыбнулся.

— Нет, я думаю, лучше сделать перерыв.

Он объявил прихожанам, что они молились с таким рвением, что опередили солнце, и предложил сделать получасовой перерыв. Прихожане ответили на это негромким признательным смехом, но вышли из зала лишь немногие, потому что присутствовавшие в этот час на службе представляли основное ядро молящихся, которые пришли с намерением провести в храме весь день. Тем не менее они оценили передышку и воспользовались ею для того, чтобы поболтать с соседями, прежде чем возобновится заключительная часть службы, завершающаяся пронзительным звуком шофара[21].

Президент потянулся в своем кресле, похожем на трон, и повернулся к рабби.

— Кстати, по поводу вашей проповеди. Знаете, у меня такое ощущение, будто я сам совершил жертвоприношение. В этом году я впервые за долгое время постился и чувствую себя великолепно, просто великолепно. В предыдущие годы я тоже, в сущности, не ел, я имею в виду — по-настоящему. Ну, утром выпивал немного сока, около полудня мог заскочить домой на чашку кофе с сэндвичем… Но в этом году я решил, что раз я президент, то должен пройти всю дистанцию. Некоторую слабость, конечно, ощущаю, но в остальном все прекрасно.

— Мистер Горальский сказал мне, что делал это на протяжении семидесяти пяти лет, и непохоже, чтобы это ему как-нибудь повредило.

— Черт, я совсем забыл про старика! Вы не слышали — как он? Я что-то не видел здесь Бена.

— Его здесь не было, иначе я бы его увидел.

— Это скверно, рабби. Старик, наверное, серьезно болен, иначе Бен пришел бы хотя бы на «Изкор» — ведь его мать умерла совсем недавно, еще года не прошло.

— Необязательно. Они ведь ортодоксы, а согласно обычаю, те, кто потерял близких недавно, в течение годичного траура не посещают «Изкор».

— Вот как? Ну что ж, очень надеюсь, что причина в этом.

Рабби посмотрел на Шварца с любопытством.

— Вы и вправду так уверены, что получите от мистера Горальского большой взнос?

— Я разговаривал со стариком… Конфиденциально, знаете ли, — самодовольно добавил Шварц. — Определенного обещания, конечно, не было, но могу сказать, что эта мысль ему не чужда.

— И на какой взнос вы рассчитываете?

Шварц взглянул на рабби с некоторым удивлением.

— Я же вам говорил об этом вчера вечером, рабби: мемориальная капелла.

— Вы об этом упомянули, да, но я думал, что это был просто пример. Вы в самом деле считаете, что он заинтересован в строительстве мемориальной капеллы Горальских? И сколько это может стоить?

— Ну, сто — сто пятьдесят тысяч долларов.

Рабби беззвучно присвистнул.

— Они работают в электронной промышленности?

— Да, электроника и транзисторы. У них большой завод на 128-м шоссе. Так что денег там… Как раз сейчас, насколько мне известно, они собираются слиться с каким-то крупным предприятием с Запада, и их акции взлетели, как ракета, — за последние несколько недель подскочили вдвое. А начинали они с кур.

— С кур?

— Именно. Моя бабушка всегда покупала свежезарезанных цыплят в их лавке в Челси, и старик обычно сам встречал ее — в белом фартуке, забрызганном кровью, и соломенной шляпе. Они достаточно преуспели в этом бизнесе, начали потихоньку спекулировать на срочных сделках и сделали немножко денег. Так что у них были кое-какие сбережения, когда представился шанс вложить деньги в транзисторную компанию, и они его не упустили. Потом они выкупили долю своего партнера — того, кто начал это дело, — и после этого пошли расширяться. Им повезло, они выпустили акции на рынок как раз во время бума, а остальное — это уже вопрос финансов. Может, вы видели, как Бена Горальского разрекламировали в «Тайме»?

Рабби отрицательно покачал головой.

— Целых полторы колонки, да еще фотография. Я пытался заманить его в правление, но он сказал, что слишком занят. — В голосе Шварца чувствовалось сожаление.