Не лучше получилось 22 января при десанте в Керченском порту. План десанта был составлен плохо, каждый батальон решал свою отдельную задачу на приличном для уличных боев расстоянии друг от друга (до 1 километра). Это сразу привело к потере связи между частями, а потом и к потере управления боем со стороны командования. Немцы в этой ситуации поступили грамотно - отрезали десант от побережья, так что командир флотилии просто отказался высаживать второй эшелон: к берегу было не подойти. Операция закончилась также, как и с Тархуном: изрядно поредевшие советские батальоны были вынуждены прорываться к своим из окружения.

Нахальный Петров вот как рассказывал о том трагичном керченском деле писателю Карпову:

"Прибыл в Москву, ждал вызова к Сталину. Когда я уезжал из Крыма, все, да и я, предполагали, что меня отзывают для нового высокого назначения.(КАКОВ УРОДЕЦ, А? -Авт.) Фронт ликвидировался, я командую армией, но все же я уже был командующий фронтом. Но на душе у меня было неспокойно, обычно при таких назначениях спрашивают мнение, согласие. А тут приехал Еременко, а меня, как говорится, в двадцать четыре часа и без объяснений - в Москву. Дождался я приема, а передо мной были какие-то или конструкторы, или строители. Они вышли из кабинета Сталина как из парилки. Видно, был крупный разговор. Захожу и сразу вижу - Сталин очень раздражен. Он стоял посередине кабинета, и по тому, как зыркнул на меня, я понял: быть беде. "Докладывайте!" - бросил Сталин, не здороваясь. Я не понял, что он имеет в виду, спросил: "О чем, товарищ Сталин?" - "О том, как утопили людей и корабли в проливе". Я все же не понимал, что конкретно он хочет знать. Молчал. А его, видно, распирало, и прорвалось: "Всю свою армию переправили в Крым, зачем еще десанты? Кому нужны эти новые потери? Надо с плацдарма наступать, а вы новые десанты посылаете. Кому они нужны? Вот и угробили людей и корабли, а успехи мизерные". Только тут я понял, о чем идет речь. Хотел объяснить, что эти десанты проводились представителем Ставки, но тут же понял: это будет выглядеть, как попытка оправдаться. Но я не чувствую себя виновным - зачем оправдываться? И я молчал. Мне казалось, что запал в Сталине кипел еще от предыдущего разговора. Но как бы там ни было, а говорил он мне очень обидные вещи. И я наконец не выдержал и ответил: "Товарищ Сталин, я не виновен в том, за что вы меня ругаете". Он вскинул на меня глаза в упор: "А кто?" Я молчал, жалея, что возразил ему и пытаюсь оправдываться. "Кто?" - еще раз резко спросил он. "Пусть разберется и доложит Генеральный штаб", - ответил я. Тут он тихо, но грозно сказал: "Вы не виляйте, товарищ Петров, у меня нет времени на долгие разбирательства, говорите прямо - кто?" Я подумал: почему я должен брать все на себя? Тем более со мной не посчитались, поступили элементарно неуважительно, сами все затеяли, а когда не получилось, как говорится, спрятались в кусты. И я решился. И конечно, напрасно, только уронил себя в глазах Сталина. До сих пор жалею.

Я сказал, что эту операцию организовывал лично представитель Ставки. Сталин некоторое время смотрел на меня так пронизывающе - думал, прожжет глазами. Потом очень тихо сказал, помахивая пальцем перед своим лицом из стороны в сторону: "Мы вам не позволим прятаться за широкую спину товарища Ворошилова. Вы там были командующий, и за все будете нести ответственность вы. Идите..."

Ну и затем приказ о снятии с должности, снижении в звании на одну ступень."

Петров был освобождён от должности командующего Приморской армией, зачислен в резерв Ставки ВГК и снижен в звании до генерал-полковника, но так и остался ни то, ни сё. Мы встретимся с ним на этих страницах ещё один раз.

Вот как описывает Андрей Иванович своё назначение:

"3 февраля 1944 г. я был вызван в Ставку Верховного Главнокомандования. Здесь, кроме И.В. Сталина, были В.М. Молотов, А.С. Щербаков, А.А. Андреев и другие. Сталин объяснил мое освобождение от должности командующего 1-м Прибалтийским фронтом состоянием моего здоровья.

- Есть мнение, - сказал И.В. Сталин, - направить вас в качестве командующего в Отдельную Приморскую армию, действующую в Крыму и на его подступах на правах фронта. В эту армию входят две воздушные армии, и наряду с общевойсковыми соединениями ей подчинены в оперативном отношении также Черноморский флот и Азовская военная флотилия и ВВС Черноморского флота.

Я понимал, что, подробно говоря о составе армии, Верховный Главнокомандующий заботился о том, чтобы не ущемить, что называется, мое самолюбие, поскольку я назначался командовать армией после того, как командовал фронтами.

- Армии предстоят наступательные бои, а дела там идут пока не блестяще. Дважды планировались на ее участке наступательные операции, но попытки осуществить их оказались неуспешными.

И.В. Сталин, как обычно, осведомился о моем согласии с назначением. Я ответил утвердительно.

Прощаясь, Сталин вроде в шутку, но все же вспомнил про статью в журнале "Славяне", заметив с улыбкой:

- А вы, товарищ Еременко, все же любите печататься.

- Товарищ Сталин, вас неверно информировали. Статью о Сталинградской битве у меня вырвали буквально силой, причем действовали от имени ЦК. Мне сказали, что без вашей санкции печатать не будут, так что я здесь ни при чем, - ответил я.

- Товарищ Щербаков, слышите, - воскликнул Сталин, - а вы мне докладывали совсем по-другому. Так нельзя поступать с нашими командующими.

На это замечание Сталина А.С. Щербаков что-то ответил, но что именно, я не расслышал.

- Вы все же фотографироваться любите, - сказал Сталин, обращаясь ко мне.

- Товарищ Сталин, это снова наговоры.

- Так вы же хотели сфотографироваться со мной, когда я приезжал к вам на Калининский фронт.

- Да, - ответил я, - было такое желание, но вы отказались, сказали, что мы сделаем это после войны. В этом своем желании я не видел ничего плохого или тщеславного. Ведь редко Верховный Главнокомандующий выезжает на фронт. Эта фотография была бы исторической. Я ведь такой же человек, как и другие, и желание сфотографироваться рядом с вами нельзя считать плохим качеством моей натуры. Я был делегатом 18-го съезда и видел делегатов, желающих сфотографироваться с вами. Было просто паломничество, все толкались, давились, каждый стремился поближе подойти к вам, хотя народ-то был солидный.

- Ну, ладно, не будем больше вспоминать об этом, - сказал Сталин и пожелал мне успеха.

С совещания в ГКО я ушел в хорошем настроении, будто гора свалилась с плеч, но должен сказать, что в дальнейшем отношение Сталина ко мне было изменчивым: то приятно ласковое, с ехидцей, то грубое, с плохо скрытым недовольством."

К сожалению, Ерёменко не понял сугубо личного характера поездки Верховного во Ржев. Он привёз на встречу со Сталиным фотокоров и кинохронику, что крайне не понравилось вождю. Отрицательно на их взаимоотношениях сказался и отказ Ерёменко убрать Хрущёва из Сталинграда:

"Случилось это так. В середине октября Иосиф Виссарионович позвонил мне по ВЧ. После обычного приветствия и вопроса о делах на фронте спросил про Хрущева, где, мол, он. По интонации я уловил недовольство и возбуждение Верховного.

Я ответил, что Никита Сергеевич выехал в одну из армий.

После паузы, будто бомба разорвалась, когда Сталин выпалил:

- Ты чего держишь Хрущева у себя? Гони его... - и облил Хрущева такой грязью, что неудобно пересказывать.

Такая вспышка гнева была настолько неожиданной, что я растерялся и долго молчал.

- Почему молчите?

- Товарищ Сталин, - ответил я наконец, - это же не моя категория, он же член Политбюро ЦК.

- Вы его еще не раскусили. Это такой... - И опять принялся его шерстить. Когда закончил, я спокойно сказал:

- Товарищ Сталин, обстановка на фронте очень тяжелая и менять сейчас члена Военного совета просто невыгодно. Прошу оставить товарища Хрущева.