Я неприятно поморщилась и сильнее сжала бедра, буквально вдавливаясь в его стояк, от чего парень закинул голову и застонал.

— Не называй меня по фамилии. Она больше не моя. И она ужасна.

— А как же мне тебя называть? — хрипло спросил учитель, сминая руками красное покрывало и пустыми глазами смотря на меня.

— По имени. Оно тоже ужасно заёбистое, но гораздо лучше фамилии.

А потом я сползла ниже и спустила трусы, выпуская радостно качнувшийся член. Учитель застонал.

Боже, какой же он чувствительный! Просто ужасно! Или удачно. Тут как посмотреть.

Даже член у него был идеальным: не длинным, что достают до глотки, но и не короткий, сантиментов шестнадцать-девятнадцать. Плотный и упругий с мягкой кожей и приятный на ощупь.

Идеальный.

Чуть сжала у основания и провела вверх-вниз. Учителя просто выгнуло дугой. Мне нравится трогать его.

Ебическая бого-мышь! А что будет, когда я его в рот возьму?

Эта мысль потрясла до глубины души. Я просто вдруг поняла, что хочу его облизать. Слизать капельку смазки, выступившую на оголенной головке, провести по бешено стучащей венке по стволу вниз.

Это всё была интересная и познавательная игра. До жути будоражащая игра.

И я поддалась своим порывам, хватая в плотное кольцо губ головку и втягивая глубже.

У учителя, кажется, остановилось сердце, потому что, пока я руками изучала его достоинство, он чуть тихо постанывал и двигал в такт бедрами, а когда я провела языком по головке, он просто замер. Не шевелился. Отключился.

— Эй, Сашенька, ты там не сдох? — с издевкой произнесла я, выпрямляясь и переплетая короткие волосы в хвост.

— Сдох, — честно признался он, поднимаясь на локтях. — Громова, что это сейчас было? — И его оглушила звонкая пощёчина.

— Я, кажется, предупреждала, чтобы ты так не называл меня!

Всё, что сейчас происходило — было правильным до корки черепа. Сейчас я была сверху, я руководила, я была хозяйкой. А он мой маленький раб.

Раб, который так преданно заглядывает мне в глаза, ища моего одобрения.

Всё было крайне органично.

Никогда не интересовалась БДСМ-ом, но вот сейчас, вдруг, почему-то захотелось приковать учителя к кровати, а на его чудную шейку натянуть ошейник. Эта мысль заставила ещё сильнее потянуть низ живота. Ужасно приятное чувство. Просто непередаваемое.

— Громова… Бята… Любимая! — выдохнул он, выгибаясь дугой и кончая мне в руку, когда я сильно сжала член за это его «Громова».

— Очень мило, — сжала губы я, вытирая руку о простынь и слезая с его колен, усаживаясь в по-турецки рядом, сверля его всё ещё выгнутую дугой тушку злобным взглядом. — А вот теперь я искренне надеюсь, что ты сдох.

— Прости, — облизнул он губы, наконец-то расслабляясь и поворачиваясь на бок, заглядывая мне в глаза.

— Да чё те сказать, да, — закатила я глаза. — «Прости» — передразнила его, смешно корча рожу. — Что с тебя ещё взять. Не знала правда, что за таким альтер-эго-мачо-мэна скрывается такой зажатый скорострел. Это забавно.

— Ты меня врасплох застала! — заорал он, подскакивая на месте, вызвав у меня взрыв хохота.

— Ути-пути, какой злой и грозный! — И захохотала ещё сильнее, хватаясь за живот. — Подумал бы обо мне, хулимёт. — И согнулась пополам, чтобы уйти от кинутой в меня подушку.

— Не беси меня! — злобная сволочь снова проснулась в нём, и Саня поднялся на ноги с другой стороны кровати. — Я в душ, и как только я вернусь — мы поговорим! И разговор будет долгий.

Две вещи произошли одновременно: пошла вода в душе и завибрировал мой новый телефон, оповещая о вылете через сорок минут. Ровно столько мне нужно, чтобы добежать до аэропорта…

Взгляд на дверь в ванну, взгляд на сумку, полную денег и новых документов, обеспечивающих мне счастливую жизнь и свободу.

— Ну вот, а теперь, милая, мы поговорим. — Он вышел из душа буквально пятнадцать минут спустя. С замотанными бедрами и полотенцем на голове.

Уверена, будь Громова тут, она бы повторила свой трюк снова. Но её не было в номере. Не было и в коридоре, куда Саша вылетел, как только увидел смятые простыни и пустоту.

Он был зол. О, боги, как же он был зол! Была бы здесь эта белобрысая дура Громова, она бы получила крепкую затрещину по черепу. Настолько крепкую, что она бы вышибла все глупости из её светлой прекрасной головки. Но Быков мог лишь бессильно метаться по номеру в поисках своей одежды, чтобы броситься за ней. Остановить, оставить её рядом с собой.

Но Громовой уже и след простыл. Было бесполезно что-либо делать.

Он не знал ни рейса, ни даже места, куда бы эта шальная могла отправиться.

Негодяйка, вот уж действительно!

Кто бы мог подумать, что такая зашуганная собственным отцом тихоня может выкинуть такой трюк.

А Громова тем временем бежала. Придерживая рюкзак за спиной, она неслась по тротуарам незнакомого города вперед — к аэропорту. К своему единственному шансу быть свободной.

Бежала и хотела бы чувствовать сожаление… Но она не чувствовала. Не было того неприятного осадка, что мы испытываем, когда совершаем неверный выбор и знаем об этом.

Она оставила ему сообщение. Оставила напоминалку на телефоне, которая зазвонит тогда, когда она будет уже за океаном. Далеко-далеко отсюда.

И Громова весело улыбалась, скача по залу аэропорта к стойке регистрации.

Улыбалась и когда садилась на свое место, улыбалась стюардессе, которая улыбалась в ответ. Сейчас всё улыбалось уже-не-Громовой.

Уже-месяц-как-Ким смотрела в иллюминатор. Смотрела на отца в здании аэропорта, раздающего указания. Но сейчас их разделяли целые метры и уже взлетающий самолет.

Ким не жалела ни секунды ни о чём.

И сейчас, отправляясь в страну Восходящего Солнца, Беатриса знала, что впереди её ждет лишь то, что хочет она сама: самый лучший универ, хорошая и свободная жизнь и лишь то, чего она добьется сама, а не то, что для неё предрешил отец.

Сейчас Беатриса Ким, без преувеличений, была самым счастливым человеком на свете.

Быков депрессовал. Депрессовал крепко, конкретно и уже неделю.

Даже Ящер, у которого у самого баба была проблемная, не знал, как исправить ситуацию и помочь двоюродному младшему братику. Кирилл просто курил в окно, наблюдая, как младшенький глушит кофе с коньяком.

— Слышь, алкашня… — хотел было окоротить его Ящер, но его самого окоротила звонкая затрещина.

— Молчи, душевный Айболит местного разлива. — Рыжие волосы, туго стянутые в колоски, хлестнули его по лицу, когда девушка резко развернулась, ставя перед начинающим алкашом кружку с крепким чаем с лимоном, а обиженный Ящер просто встал и ушёл, оставляя девушке самую сложную часть — быть психологом. — А ты прекращай синячить. Не навсегда смоталась. Я попрошу кое-кого, они поспрашивают, узнаем, куда твоя благоверная свалила. Не сцы главное, синячина начинающий. Ты скок уже школу херил?.. Бож, говорю как мамашка твоя! Я те чё, в няньки нанималась? — И теперь божья кара посетила затылок уже Быкова-номер-два. — Живо встал, сопли на кулак намотал и пошел работать, мудоёбище.

— Слышь, э! Ты чо начинаешь?!

— Быков, ты на меня быдлить надумал? — разозлилась рыжая, размахивая охотничьим ножом, которым буквально секунду назад нарезала варёную курицу. — Я твоему брату хуй на уши наматываю, а ты вообще для меня как мужик не котируешься!

— Чё! — воскликнул оскорбленный, подпрыгивая на месте и почти переворачивая стол.

— В очё! — улыбнулась она, засовывая противень с картошкой и курицей в духовку и параллельно другой рукой закидывая в рот горсть таблеток. — Ну вот, пытаешься огрызаться — значит в норму пришел, а теперь собрал два трико и попиздовал к себе домой бриться, а то на бомжа похож.

— Слыш, Романова, а не пойти ли тебе на хуй? — устало спросил он, усаживаясь обратно и хватаясь за голову.

— Я с радостью сяду на хуй твоему братцу, но только если ты съебёшься из нашей квартиры. Да. Так что… Просим! — И она жестом указала на входную дверь, виднеющуюся из прохода кухни.