— Теперь вы, Петр Филиппович. Дайте нам характеристику Гусарова.

Рядом со Степчиковым встал Царев.

— Сейчас я. Молитвенник достану. — И дружный смех заглушил его слова.

— Петр Филиппович! — Алябьев, смеясь, поднял руку, призывая к тишине. — Молитвенник вы должны оставить в мастерской. На новом заводе по-новому надо работать. Скажите-ка нам без молитвенника, какого вы мнения о Гусарове?

— Токарить может, я же говорил. Только мечтает много. Деталь вращается, а у него мысли там, знаете, с музами…

— Вот две характеристики… — начал было Алябьев, но остановился. — Что вы хотите сказать, товарищ Газукин?

— А вот что. Еще раз говорю: нам другого завклуба не нужно.

— Все ясно, — Алябьев кивнул. — Со своей стороны скажу: я давно уже присматриваюсь к Гусарову. Первый раз вижу завклуба по призванию. Мы чуть не сделали двойную ошибку — чуть было не отказались от способного работника и, кроме того, могли сбить человека с избранного пути. Товарищи написали нам, указали на эти ошибки, подсказали правильное решение. Вот и давайте решать. Председателю постройкома предоставляю слово первому, поскольку дело это главным образом касается профсоюза. Товарищ Середа, как вы смотрите, возьмем его?

— Что ж, я думаю, возьмем?.. — Середа посмотрел на Медведева.

— Это что — ответ или вопрос? — сказал Алябьев. Все засмеялись.

— Хе-хе… Я думаю, ответ? — опять спросил Середа, и снова грохнул дружный смех.

— Как вы, Максим Дормидонтович? — Алябьев повернулся к Медведеву. Тот медленно наклонил голову: согласен.

— Будем голосовать?

— Утвердить! — послышались голоса.

— Все! Можете идти! — весело сказал, почти крикнул Алексей Петрович. — И сейчас же учиться! Готовьтесь — будет у нас вечерняя школа. Кончите десятый — куда-нибудь еще пошлем, по специальности. И смотрите — чтоб было весело в клубе!

Так решилась, наконец, судьба Федора. Он выскочил из парткабинета, прыгнул с крыльца и в темноте побежал по доскам к красному уголку.

— Мария Фоминична! — крикнул он, распахивая дверь. — Никуда не еду! Остаюсь!

Библиотекарша уже превратила один угол барака в книгохранилище. Она разложила книги высокими стопами на лавках и, сидя за столом в своей новой библиотеке, заполняла карточки.

— Я ни секунды не сомневалась, — сказала она, серьезно взглянув на Федора поверх очков. — Я была уверена, что буду работать с Гусаровым — автором заметки. Вот посмотрите — там слева технические книги. Вы о них писали. Что могла — достала.

Федор взял наудачу один том. И вдруг увидел под ним три одинаковые книжки в синих обложках из толстой бумаги. «Измельчение руд», — прочитал он. Перевернул несколько страниц, пестрых от формул, таблиц и графических сеток. И вспомнил Алексея Петровича — не и. о. секретаря партийной организации, а того, робкого, без шапки, с медленно поднимающимися волосами, перебирающего фотографии. «Она одна-то, одна — любовь, да не всегда вовремя приходит», — подумал он, глядя на мелькающие формулы, цепенея. И, если Самобаев прав, Алексею Петровичу не выжечь никогда из души этот свет, он останется на всю жизнь как память о самой великой и тонкой пробе для человека. Федор вдруг увидел неизмеримую высоту и силу этого простодушно улыбающегося инженера с мальчишеским голосом.

— Мария Фоминична, разрешите, я подарю одну такую книжку знакомому инженеру. Он очень просил меня… Можно сказать, надоумил…

— Подарите. Книга — хороший подарок.

И Федя, улыбаясь, говоря что-то себе под нос, зашагал к управлению. Он дождался конца заседания и встретил Алексея Петровича на крыльце.

— Алексей Петрович! Можно на минутку? Вот книга пришла… Вы говорили тогда… Это не для вас?

— Книга? Ну-ка, что за книга? А-а-а…

Он стал смотреть в сторону, вниз, словно гляделся в тот же пруд, куда смотрела днем Антонина Сергеевна.

— Спасибо! — Он очнулся, обнял Федю и легонько, тепло встряхнул его. Потом вложил книгу Федору в руки, насильно согнул его пальцы, чтобы книга не вывалилась. — Нет, Федя. Не мне. Другому. Спасибо, дружок, еще раз.

В это время в темноте около крыльца прошел с гитарой Фаворов между двумя девушками-лаборантками.

— Ему только не отдавай, — сказал негромко Алексей Петрович, глядя Фаворову вслед. — А еще лучше — зарегистрируй. Пусть библиотекарь выдает. Так будет лучше. Ну, будь здоров. Успокоился? Ну и хорошо. Давай. А я сейчас еду.

— Куда?

— Далеко. На Суртаиху. Месяца на полтора. Там, кажется, большое дело нашли. Ребята мои звонили. А оттуда — на самолет и в Москву. В отпуск. К семье. К семье, — повторил он с особенным нажимом и простодушно улыбнулся. — Ну, завклуб, надеюсь на твои успехи! Будь здоров!

И сбежал с крыльца в темноту. Там, в темноте, зашумел мотор «газика», машина стрельнула красной искрой и укатила.

А Федя постоял на крыльце, потом вошел в управление, в парткабинет. Не обращая внимания на сторожиху, которая переставляла стулья, он взял с подоконника банку с клеем, обернул книжку газетой и заклеил. Потом перешел к столу и написал на пакете печатными буквами: «Здесь. А. С. Шубиной». Вышел на крыльцо, оглянулся и сбежал по ступенькам в темноту, пахнущую молодой листвой тополя, — туда, где висел на стене почтовый ящик. Щель оказалась достаточно широкой. Книга упала в ящик. Надо полагать, это был в поселке первый пакет с адресом: «Здесь».

«Пусть еще раз улыбнется», — подумал Федор. Выждал несколько секунд, прянул в сторону от ящика и, громко стуча по доскам, пошел к себе в барак. Он и сам не заметил, как запел, загудел что-то себе под нос. Это не было похоже на бессмысленный птичий свист сытого человека. Пока Федя шел к себе, песня его несколько раз менялась — была то веселой, то задумчивой, то грустной: песня человека, живущего полной жизнью. Такой человек, как известно, стремится ко многому, и ему всегда чего-то не хватает.

1952 г.

Сегодня опять мой дом — палатка. Стропила из жердей, обтянутые серым от дождя брезентом. Полог у входа откинут, и мне отчетливо видны мои сторожа — сияющий Сказский ледник, который альпинисты называют просто «Сказка». и белый пик Адай-Хох. Сегодня с утра небо синее. Адай освободился от облаков, дождей больше не будет, и я слышу, как в соседних палатках, выше и ниже, как раз об этом говорят альпинисты.

Я топаю ногой посильнее, так, чтобы заметил мой сосед Кирила: она у меня здорова. Выхожу из палатки и сажусь на пенек.

Год назад доктор Иванов выгнал меня из лагеря и сказал, чтобы с моей ногой я больше никогда в горы не совался. Весь лагерь стал мне тогда чужим, я был отлучен, не мог вынести этого и поспешил уехать. После этого целый год я лечился электричеством, грязевыми и парафиновыми ваннами, и рана моя закрылась окончательно. Правда, вчера она вдруг начала чесаться и пришлось ее забинтовать, но это другое дело — прошли дожди.

— Кирила, — говорю я, — что бы ты делал, если бы на всю жизнь остался, скажем, хромым?

— Если я когда-нибудь охромею, я разыщу тебя, — неторопливо гудит Кирила из палатки. Он вырезает из войлока стельку и любуется своей работой. — Ты ведь друг мне или нет? И один раз в году ты меня будешь таскать на какую-нибудь вершину. А ты что — захромал?

— Нет. Просто я заметил, что ты нынче прихрамываешь на обе ноги.

— Ты о Любке? — он все еще любуется стелькой и даже насвистывает.

— О ком же!

— Н-да, — говорит Кирила и, поглядев на меня через роговые очки, принимается за вторую стельку. Он разложил войлок на загорелых коленях. Почти бесцветные, с яичным оттенком, прямые волосы падают ему на очки. — Ошибаетесь, молодой человек, — говорит он баском. — Мы с такими девчатами разговариваем только на «вы».