Когда Антонина Сергеевна была от него шагах в тридцати, он все понял. Увидел ее увеличенные темные глаза, почувствовал их сухой жар, сразу же заметил заостренные выступы на чуть впалых меловых щеках. Она напудрилась, не щадя своей красоты. Для кого она так изуродовала себя?

— Здравствуйте, Федя, — сказала она, поднимаясь на крыльцо, окружая Федора сильным запахом фиалки. Она не пожалела и духов — ни в чем не знала меры, ей все было мало. Нет, не для себя она так долго трудилась перед зеркалом в своей новой комнате. Этот запах, как и белый слой пудры, как и сухой жар глаз, — все говорило Федору о чужом счастье, о той любви, что не боится ни дневного света, ни завистливого суда.

— Слышала про ваши подвиги, — сказала она, машинально доставая из рукава круглое зеркальце, бегло глядясь в него. — Вы умеете слово держать. — Спрятала зеркальце и взяла Федора под руку.

Они вошли в красный уголок, стали пробираться к лавкам. Антонина Сергеевна немного отставала. Федя все время чувствовал, что она, держа его под руку, оглядывается по сторонам, бросает острые взоры, ищет — он уже знал, кого.

— Пройдемте сюда, — предложил он. Ему выпала во всей этой истории самая трудная роль — роль преданного друга. И, собрав все свое мужество, Федор начал исполнять эту роль. — Вот сюда пройдемте. Здесь будет все видно! — И он предложил Антонине Сергеевне край лавки. Отсюда она могла видеть и президиум и входную дверь.

— Вот хорошее место! — сказала она, усаживаясь, и оглянулась на дверь. — Что же вы молчите? Рассказывайте про себя. Никогда не думала, что у вас что-нибудь получится!

— А теперь верите?

— Теперь да, — она опять оглянулась.

— Я хочу… — начал он, безнадежно глядя ей в затылок, и перевел глаза на входную дверь. Там тесной толпой стояли рабочие. — Я хочу технической библиотекой заняться.

Антонина Сергеевна кивнула.

Впереди, на помосте, за столом, уже сидел президиум, и Середа, стуча карандашом по графину, устало оглядывая собрание, возвышал голос:

— Товарищи, попрошу минутку спокойствия! Товарищ Алябьев! Еще раз прошу в президиум! Алябьев!

Услышав это слово, Антонина Сергеевна сжала платочек в руке и стала оглядываться.

— Алябьев! — закричало несколько человек.

— Алябьев у телефона сидит. Суртаиху ждет, — отозвались у дверей.

Доклада Федя не слышал. Не слышал он и ораторов. Он глядел по сторонам, разговор между ним и Антониной Сергеевной как-то сразу угас. Федор хотел было уйти, но тут же сказал себе: твердость! Надо вести себя так, как будто нет этого.

Загремели лавки — собрание окончилось, и народ повалил к выходу. Взлетели радостные клики гармошки, в толпе раздался круг, и туда, на чистое место, вышел пьяный конюх-усач Леонов специально для того, чтобы его при всех взяли под руки и увели два взрослых сына — ударники.

— Я, пожалуй, пойду, — тихо сказала Антонина Сергеевна. Час назад на ее маске из пудры сияла любовь. Сейчас так же отчетливо стала видна грусть. Федя даже не рискнул заговорить, и они долго в нерешительности стояли друг против друга.

И вот в одну секунду все переменилось. Антонина Сергеевна сжала руку Федора — крепче, крепче! — и шагнула за его спину. Она увидела Алябьева. Алексей Петрович — высокий, худощавый — стоял в проходе с тетрадкой под мышкой, глубоко запустив руки в карманы, задумчиво собирал губы в рюмочку и остро поглядывал по сторонам.

Антонина Сергеевна смотрела только на него. В глазах ее появился ласковый туман, как у близорукого человека, потерявшего очки. Вот он, настоящий взгляд любви! Федя ошибся тогда в ее кабинете, думая, что на нем остановлен выбор. Просто у нее были глаза такие, как у десятиклассниц, — каждый, кто посмотрит в них, думает, что он любим. Федя взглянул на Антонину Сергеевну и отвернулся.

— Пойдемте, пойдемте скорей! — Она потащила его в сторонку, к стене, и там, весело вздрагивая, опять спряталась за его спиной. Алексей Петрович медленно прошел мимо них с суровым лицом, оглядывая весь зал.

А в зал уже вступило мирное шарканье вальса — начались танцы. Алексей Петрович остановился на том конце зала. Он искал ее.

— Антонина Сергеевна, — сказал Федор, стараясь не замечать этой игры в прятки. — Как же с «Недорослем»?

— А? — переспросила она.

— С «Недорослем» что будем делать?

— Очень просто… — Она потянулась из-за Феди, следя за Алябьевым. — Я выучила роль. Я готова.

Федор отвернулся. «Надо уйти. Я не смогу здесь стоять, — подумал он. — Нет, не уйду. Буду твердо стоять до конца, как будто ничего нет».

— Что вы гримасничаете? — спросила весело Антонина Сергеевна и, не дожидаясь ответа, потащила его на новое место. — Вот здесь давайте постоим.

Они перешли поближе к Алябьеву.

— Знаете что, — сказала вдруг Антонина Сергеевна. — Давайте потанцуем!

Она положила надушенную руку ему на плечо. Федя со страхом коснулся ее спины, и она с гибкостью стальной ленты подалась к нему.

— По кругу, по кругу! — шепнула Антонина Сергеевна.

И когда, сделав два круга, они вылетели к задумчивому Алябьеву, Антонина Сергеевна негромко окликнула его.

— Алексей Петрович! Здравствуйте!..

Инженер вспыхнул, но сразу же взял себя в руки, коротко поклонился ей и стал пробираться к выходу — должно быть, вспомнил, что он должен разговаривать с Суртаихой.

— Ох, Алябьев, Алябьев! — закричал Фаворов. Он стоял тут же и грозил пальцем Алексею Петровичу Бижу, все вижу!

— Давайте быстрей кружиться! — Антонина Сергеевна задела Федора горящим от радости взглядом. Виски ее порозовели. Хитрость ей удалась — она заглянула в самую душу Алябьева и нашла в ней, что искала.

— Давайте я вас возьму! — И она стала кружить Федю все быстрее, быстрее…

— А я узнал, почему вы так кружитесь! — крикнул он весело, как старый друг и хранитель секретов.

— Как же не узнать!

— Вы счастливы?

— Я? Конечно!

— Смотрите! Он женат!

Она замедлила круги.

— Больше всего имеет право на существование правда.

«Ты с ума сошла!» — хотел крикнуть Федя, но не произнес ни слова, сделал вид, что думает над ее словами.

Они остановились:

— Приехали! — сказала Антонина Сергеевна. — Теперь вы танцуйте, а я пойду. До свидания!

Вот и все. Федя подождал немного, чтобы не помешать Антонине Сергеевне, чтобы она могла спокойно уйти со своей радостью. Потом протолкался к дверям и вышел на улицу. Сырая темная ночь, полная весеннего шума, встретила его и укрыла от постороннего веселья. Он пошел напрямик, ступая по мокрой упругой щепе. Вокруг него сомкнулось кольцо далеких огней, а впереди и под ним была глухая темнота.

Вот и все. Федя развел в темноте руками. «Старался, летел, мечтал — для чего? Кто она? Ничего особенного!»

«Ах, замолчи, замолчи! — тут же сказала в Феде совесть. — Она лучше всех! Чудак, это же чепуха для нее все твои старания, как бы ты ни старался! Алябьев — тот даже и пальцем не шевельнул! Он просто горит, и ей хочется кружиться около его огня. Хоть и не так уж он молод…»

С ходу Федя больно ударился ногой о невидимую преграду, упал вперед на толстые бревна. «Вот, вот, бейся, мечтатель, — подумал он. — То плечом ударюсь, то ногой».

И со злой улыбкой повторил слова повара: «Каша подгорит, если будешь мечтать!»

Он сел на бревно и стал тереть ногу выше колена: какой черт навалил здесь бревен! Он закрыл глаза и сразу услышал, как шумит, летит над ним весна. Сырой ветер ураганными рывками проносился над бараками, замирал на минутку, и потом опять в тишине начинали петь все щели и пазы, летели холодные брызги, и опять сотней бегущих ног наваливался на крыши ураган.

Утром сквозь сон Федя услышал негромкий и приятный хор женских голосов. Открыв глаза, он увидел бегающие солнечные зайчики на стенах и босых уборщиц, которые, стоя на подоконниках, протирали сверкающие открытые окна. Женщины пели о любви, не глядя друг на дружку, замедлив движения: «Не целуй ты мою душу, душу не губи, а другую, городскую, лучше полюби…»