И с этого дня Никон стал частенько выпивать в обществе других шахтеров, особенно вместе с Покойником.

Покойник, которого по-хорошему звали Сергей Нилыч, когда выпивал, делался словоохотливей и веселее. И с ним Никону было удобно и легко гулять. Никон яростно раздувал меха гармони и выводил то быструю и взмывающую на пляс частушку, то грустную, проголосную песню.

А Покойник хриплым и диким голосом неумело, но жарко подпевал за ним.

Однажды Никон дознался почему забойщика все зовут Покойником.

Стал рассказывать под пьяную руку сам Покойник, а окружающие помогали ему.

Было это в колчаковское время. Почти полдеревни Сергея Нилыча ушла партизанить. Он оставался дома, а брат его ходил по тайге. И вот однажды белые выследили, что партизаны имеют связь с избой Сергея Нилыча. Случилось так, что старуха мать умерла и младший сын, брат Сергея Нилыча пришел из тайги, крадучись, попрощаться с телом старухи. А белые пошли по его следу. Когда колчаковцы были уже во дворе, Михаил, партизан, кинулся задами бежать, а брату наказал, чтобы он тоже скрывался. Но Сергей Нилыч замешкался, не успел уйти. Что было ему делать? Взглянул он на лежащую в гробу старуху, а покойница была высокая, всех выше в семье, сообразил, вынул ее из гроба, уложил на стол, а сам влез на ее место. Колчаковцы ворвались в избу, видят: два покойника. Пошныряли по всем углам, порылись и ушли ни с чем. А Сергей Нилыч лежал в гробу, затаив дыхание, боясь шевельнуться и дышать. И лежал он неподвижно еще долго после того, как белые убрались из избы. Лежал и обмирал от страха.

Потом с чьей-то легкой руки его и прозвали Покойником. И с этой кличкой он пришел на шахту. И так привык теперь к своему нелепому прозвищу, что не сразу откликается на настоящее имя.

— Меня... тово, вишь, родительница тогды спасла... — убежденно говорил он Никону то, что говорил всем, рассказывая о своем приключении. — Кабы не родительница... тово...

Никону было весело с Покойником. Гуляя с ним, он все время чувствовал, что хорошо поступил, устроившись на этой шахте.

Шахта была неблагополучная.

Шахта недодавала стране тысячи тонн угля. У бункеров стояли порожняки, и маршрутные угольные поезда редко-редко отправлялись отсюда на фабрики и заводы.

На шахте, в раскомандировочной, в конторе, в красных уголках и в клубе висели яркие полотнища с белыми броскими надписями: «Прорыв!», «Позор!» Эти надписи лезли всем в глаза, к ним уже привыкли и на них как будто не обращали внимания. Никон в первый же день заметил плакаты и про себя подумал: «Не шибко, значит, тут нажимают...» А потом, сошедшись поближе с Покойником, спросил его:

— Это как же тут у вас, насчет прорыва, утесняют?

— Прорыв?.. — посопел волосатым носом Покойник и тускло поглядел в сторону. — Прорыв... тово, болтают. Свыше головы хочут... Не двужильные... тово...

Никон расхохотался.

Несколько раз в раскомандировочной устраивались летучие митинги. Здесь, в копоти махорки, среди замызганных и грязных стен, залепленных таблицами, объявлениями и плакатами, кто-нибудь из шахткома или из ячейки горячо и напористо начинал говорить о прорыве, о лодырях, о позоре. Оратора слушали молча.

И где-нибудь в уголке такие, вроде Покойника или Никона, зло и обиженно шумели:

— Работаем сколь сил есть!.. Куды больше?!

Никон слушал такие заугольные протесты и поддакивал.

Но однажды его резко оборвал незнакомый шахтер. Никон подшучивал над новым плакатом, на котором был нарисован ударник, призывавший крепко взяться за работу.

— Ударники!... — засмеялся Никон. — Ударяют себе в брюхо!.. Перед начальством да перед ячейкой выслуживаются!..

Шахтер, которого Никон никогда до этого не видал, порывисто подошел к нему вплотную и, глядя на него в упор, спросил:

— Кто тебя, щенок, таким словам научил? С чьего голосу поешь?

Никон смутился, растерялся. Окружающие молча наблюдали за ним и за сердитым шахтером.

— Ты много ли на своем веку наработал, чтобы над трудящимся, над рабочим человеком потешаться!? Смотри, брат, у нас для этаких кулацких да контрреволюционных подголосков имеются хорошие средства!

— Да я ничего... — пролепетал Никон.

— Надо бы пощупать тебя, откуда ты такой! В чьей бригаде работаешь?

— Он с Покойником в одном забое, — услужливо подсказал кто-то.

— Оно сразу и видно, какой это работник! — презрительно проговорил шахтер и отошел от Никона.

— Ловко он тебя! — вспыхнули смехом окружающие. Никон спрятал глаза и неуверенно спросил:

— Кто он такой?

— Не знаешь? Да это Зонов, самый лучший ударник. У него выработка менее ста семидесяти процентов не бывает... Зоновская бригада своей работой славится.

Никон сжался и поспешил уйти от рабочих.

А после работы не утерпел и пристал к Покойнику:

— Ты Зонова знаешь?

— Это форсуна-то... тово, знаю. Как не знать? Им всем в глаза тычут... Пример, тово...

— Задается он, значит?

— Форсун... Бить таких, тово... Тогда бы... тово, не форсили...

— Бригада у него?

— Такие же, как и он... Партийные да комсомол... тово.

— Сердитый он... — покачал головой Никон. — Нынче на меня, сволочь, так накинулся!

— Умеет это он... Командовать...

— Командовать все любят... — обиженно согласился Никон.

С этого дня Никон стал приглядываться издали к Зонову и к его бригаде.

Покойник не жил в рабочем поселке. У него была квартира где-то на отшибе. Он ютился в избушке у каких-то старожилов, с которыми вел старинную дружбу.

— Мне... тово, дух несподручный там... — отговаривался он, когда его спрашивали, почему он не устраивается в бараке, где и удобнее и откуда ближе к шахте. — А тут... тово, мне и ладно...

Но находились догадливые шутники, которые по-своему объясняли нежелание Покойника переселяться в барак:

— Ему, вишь, оттуда далеко будет за водкой к шинкарям бегать!

Никон раз побывал у Покойника и ему там не понравилось. В грязной избе было душно и дымно. За перегородкой кричали какие-то бабы и плакал ребенок. Но Покойник чувствовал себя здесь как рыба в воде.

— Вали, парень... тово, — протолкнул он Никона на средину избы, — вали...

Проведя Никона в передний, заваленный рухлядью и завешанный одеждой угол, Покойник крикнул за перегородку и оттуда вышла толстая женщина.

— Ну, кого тебе? — неласково осведомилась она, в упор разглядывая Никона.

— Ты, тово... Степанида, сваргань... Половиночку, али тово... целую.

Женщина вернулась за перегородку и тотчас же вынесла литр водки.

Покойник с неуклюжей суетливостью стал выкладывать на стол хлеб, пару огурцов, большую солонку соли. Достав из ветхого шкапчика, висевшего на стене, пару грязных стаканов и поставив их рядом с бутылкой, он оглядел стол, осклабился и пригласил Никона:

— Садись, тово... Для крепкого, тово... знакомству.

Никону не хотелось пить. Он отказался. Тогда лицо у Покойника стало хмурым и злым и он угрюмо сказал:

— Пей, тово... деньги плачены... Седни, тово... я угощаю. А вдругорядь, тово... ты...

И, не сгоняя с лица угрюмость, снова крикнул за перегородку:

— Подь-ка, тово... Степанида!

Толстая женщина опять вышла из-за перегородки, молча прошла к столу и села рядом с Никоном.

— Вот, — указал Покойник на водку, — выпей, тово... с им... Молодой.

— Ну, выпьем! — оживилась женщина. — Выпьем, молоденький!

Она пристала к Никону и он выпил.

Охмелев от выпитого вина, Никон стал оживленней. Женщина прижималась к нему, хихикала, он чувствовал ее дряблую, душную полноту и это уже не отталкивало от нее. Покойник пил молча. Когда бутылка подходила к концу, он пошарил в карманах, взглянул на женщину, что-то сообразил и тронул Никона за колено.

— Ешшо бы, тово... Ставь...

У Никона не было с собою денег. Да и жалко было тратить их на водку. Но женщина присоединилась к предложению Покойника: