— С чего это он? — вмешался он в разговор. — Запойный, что ли?

— Пьет он ладно... Да не в пьянке дело. Злобится. Как пришел на шахту, так и кипит. Когда трезвый, сдерживает себя, а только зальет глотку, ну и понесет!

— Видать, около кулаков трепался. А, может, и самого пощупали малость. Из деревни он...

— Сам бушует и многих каких жидких за собой сомущает.

Никону захотелось рассказать и о своем случае. Товарищи выслушали его, посмеялись, незлобиво поиздевались:

— Вышло тебе вроде во чужом пиру похмелье!.. За комсомольца тебя признал Мишка!..

— Обидно тебе, Старухин!.. Я бы на твоем месте с комсомола взыскивал, за обиду вроде!..

Насмешка уже переставала быть безобидной, и Никон пошел спать.

На завтра он узнал, что Огурцова и еще кого-то высылают из района за хулиганство и дебош.

— Правильно! — одобрил он эту высылку, — проходу от таких никому нету.

Но высылкой хулиганов дело не кончилось. Снова запестрели в раскомандировочной, возле бараков и в клубе афишки и плакаты: шахтеров приглашали на собрание. Стоял вопрос о борьбе с хулиганством.

Возле одной такой афишки Никон неожиданно столкнулся с Покойником. Никон молча поглядел на шахтера и стал читать афишку.

— Не признаешь, что ли... тово?

— А ты, может, опять сердитый? — ехидно сказал Никон. — Может, опять пошлешь меня куда подалее...

— Нет... — просто возразил Покойник, — нонче — я, тово... Сердца нету у меня...

— А тогда за что ты меня обругал?

— Тогда?.. — Покойник исподлобья взглянул на парня. — Понимать, тово... надо... Если Сергуха про меня... тово, сказывал всякое... Так он может, тово... в полной правильности... Я же на спор... тово... полез...

— Оправдываешь племянника?..

Покойник угрюмо засопел.

— А пошто... тово, его не оправдывать? Видал, какой... тово, орел?!

— Орел... — зажегся внезапной обидой Никон. — Мало ли таких?

— Мало!.. — убежденно отрезал Покойник. — У его и работа... тово, и играет он лучше некуды... Тебе, парень, супротив его... тово, не выстоять.

Старая обида горячо захлестнула Никона. Баев живым упреком встал пред ним — ловкий, говорун, хороший шахтер и отменнейший гармонист. И резко вспомнилось поведение Баева на собрании и то, как все его слушали.

— Форсит зря, — с деланной небрежностью бросил он.

Покойник осклабился. Морщины сбежались вокруг его глаз:

— Уел он тебя... тово, Сергуха! Оттого ты и тово...

С некоторых пор Никон с большой неохотой брал в руки гармонь. И когда его в бараке вечером кто-нибудь просил поиграть, он отказывался.

— Неохота, — ворчал он. — Устал...

Действительно, было тут и от усталости, ведь приходилось в забое быть все время в напряжении и не отставать от других. Но больше всего не тянуло к гармони воспоминание о Баеве и об его артистической игре. Никону казалось, что стоит ему заиграть, как вот эти же товарищи, теперь упрашивающие его сыграть что-нибудь, сразу станут сравнивать его с Баевым и начнут насмешничать.

Эта мысль не давала Никону покою. Она владела им до того, что однажды, крадучись, в отсутствие других жильцов, он попробовал сыграть любимую свою проголосную песню и огорченно отставил гармонь в сторону. Ему самому игра его показалась плохой и беспомощной. Он лег на койку, закинул руки за голову и холодные мысли охватили его.

После отъезда владимировцев прошла неделя. В раскомандировочной закрасовались на стенах показатели первой пятидневки соцсоревнования. Отдельные бригады обгоняли одна другую. Разговоры по утрам и во время выхода из шахты смен шли главным образом о процентах, о том, кто впереди и кто отстал. Никон совершенно случайно узнал, что бригада его вышла на хорошее место.

— Хорошо идете! — похвалил их бригаду Силантий. — В ударную вас могут записать.

Никон не поверил. Правда, он знал, что его товарищи по забою, по бригаде работали не плохо. Но разве такие ударники бывают? Ударники, по его мнению, больше выставляются, на показ свою работу несут да на собраниях много разговаривают. А в его забое шахтеры самые обыкновенные, и только отличаются от других, от Покойника, например, тем, что работают без прохладцы, не отвлекаясь ни разговором, ни куревом, ни бесцельным роздыхом.

— Не запишут! — махнул он рукой. — Наши не треплются, как другие...

Но на доске проценты выработки его бригады поползли вверх. И пришел день, когда забойщик после шабаша, прежде чем подыматься из шахты, усмехнувшись, сообщил:

— На три процента, ребята, мы свыше нормы вытюкали. Держаться надо за это.

Ребята весело и оживленно заговорили и кто-то хлопнул Никона по плечу:

— Слышь, Старухин, не хуже мы прочих!

В этот вечер Никон почему-то смелее, почти как раньше, взял в руки гармонь и заиграл. Сначала тихо и осторожно, словно опасаясь кого-то встревожить, но затем встрепенулся, вошел во вкус и заиграл громко, и песня его понеслась по бараку широко и привольно.

И заметив, что в бараке все притихли и слушают его с удовольствием, Никон почувствовал тихую и давно уже неиспытанную радость.

Когда и вторая пятидневка дала высокие показатели выработки Никона и его товарищей, у парня впервые шевельнулось в душе новое и неизвестное ему чувство. Он ощутил в себе робкую гордость. И к нему пришло желание покрасоваться пред кем-нибудь, услыхать от кого-нибудь одобрительное, похвальное слово. Он подумал о Зонове, поколебался немного и пошел разыскивать ударника.

Зонова нашел он в клубе. И когда ударник увидел Никона, он сам первый заговорил.

— А! товарищ боевой! — встретил он весело парня. — Давно не видались! Не сбежал еще с нашей шахты? Дюжишь?!

— Мне зачем отсюда бежать? — возразил Никон. — Я покуда и тут поживу.

Зонов рассмеялся:

— Покуда! Значит, держишь все-таки думку на полет?.. Ну, хорошо. Как у тебя дела?

— Дела не плохи. — Никон оглянулся, увидел незнакомых шахтеров и замолчал.

— Не плохи... — повторил Зонов. — То-то, я вижу, тебя на черной не видать... Ну, а на красную когда переберешься?

— На красную трудно... — нехотя сознался Никон.

Окружающие захохотали. У Зонова зажглись в глазах лукавые искорки:

— А тебе все-бы полегче?.. Тебе, скажи, разве легко было хорошей игры на гармони достигнуть? Сразу ты, без труда до этого дошел?

— То гармонь... — возразил огорченно Никон, — а работа, она другое...

— Конечно, другое. Работа легче...

— Ну?! — вспыхнул Никон. — Как же это работа легче?

Зонов скрыл хитрую улыбку:

— И спору не может быть, что работа легче. Она проще. Знай небольшую сноровку, с лопатой там, или с кайлой, или с топором — приловчись и двигай. А с музыкой не то! Там наука! Упражнения и талант. Сам, наверное, по себе знаешь. Ты мало ли упражнялся да пыхтел, покуль навострился всякие мотивы играть?!

— Я это любя.

— А-а! — торжествующе вскричал Зонов, и все кругом оживились. — Видал в чем дело? Любя!.. А на работе, значит, не любя, через силу? А если бы ты к работе любя подходил, так тебе гораздо легче было.

— Смеешься ты надо мною, товарищ Зонов, — обиделся Никон. — Разве игру, музыку с работой можно сравнивать! Никакого сравненья нет!

— Я о том и толкую, что сравнивать никак нельзя работу с музыкой твоей, — продолжал Зонов донимать Никона. — Чудак ты! Пойми, что работать нонче очень легко. Надо только от работы морду не воротить да понимать ее значение. А ты и воротишься от нее да и смысла настоящего тому, что делаешь, не чувствуешь...

— Оставь ты его, Зонов! — примирительно сказал кто-то в толпе шахтеров. — Загнал ведь ты парня! Гляди, забижается он!.. А у них там в забое ихнем хорошие проценты выгоняют!

Зонов сбоку поглядел на Никона и перестал улыбаться.

— Я разве тебя, Старухин, обижаю? Нет же ведь! Я не шутя тебя про красную доску спросил. Непременно ты должен туда попасть. За работу и за игру, за музыку...

— За музыку? — вспыхнул Никон. — Разве за нее записывают на красную доску?