С помощью кранов спасатели переправили контейнеры на набережную. Объявив в микрофон, чтобы островитяне сохраняли спокойствие, не покидали своих жилищ и по возможности заткнули все щели, они взялись за шланги и начали поливать слизистый ковер жидкостью, которая мгновенно его вытравливала. Работали они медленно и методично. Обходили улицу за улицей, в высоченных сапогах, с гибкими шлангами, а следом на больших колесах катились контейнеры, к которым эти шланги были подсоединены. Когда едучая струя попадала мимо — на стену, скамейку, почтовый ящик, с них облезала краска. Уничтожив последние клочья красного слизистого ковра, спасатели покинули посерелый, поблекший город.
Как объяснял потом внук аптекаря, скорее всего это были одноклеточные организмы, расплодившиеся в сточных водах, что сбрасывались в море фабриками. Поскольку они вывелись в ядовитой среде, одолеть их могли лишь еще более ядовитые вещества. К счастью, за этим дело не стало. Для человека нет ничего невозможного, сказал внук аптекаря.
Как бы то ни было, пережив такую напасть, островитяне и вовсе заперлись в четырех стенах. Вечерами по набережной, освещенной оранжево-красными фонарями, расхаживали дозорные. Остров напоминал осажденную крепость, с той разницей, что неизвестно было, кто враг и откуда ждать нападения.
Вскоре после этих событий на Остров возвратилась Анна-Луиза — умирать. Увидев Майю-Стину, она опешила: та ничуть не переменилась, точно время обошло стороною дом на Горе (по ночам, когда ветер разрывал серую пелену, с Горы можно было еще разглядеть звезды). А вот Анну-Луизу время не пощадило. Она вконец измытарилась и пала духом. Она ни разу не заговорила о Розе, зато ко мне проявила неожиданный интерес: уводила меня в Майи-Стинин садик и рассказывала о своем детстве и юности, о том, во что верила и во имя чего трудилась. Мы сидели под бузинным деревом, с которого осыпался цвет, прямо нам на волосы. Вот уже закачались на ветру ветки с черными ягодами, а мы все еще сиживали под деревом. Но от Анны-Луизы к тому времени остались кожа да кости. «Куда это годится, — сокрушалась она. — Сил у меня кот наплакал, а у вас, молодых, их нет и подавно… Казалось бы, понять, за что мы боремся, проще простого. А люди не понимали и прятались каждый в своей скорлупе. Ну а те, у кого власть, носятся по коридорам со своими бумагами и своими страхами. Головы — что клетки, мысли бегают по клеткам, а дальше — ни-ни».
«Все мы люди, — откликнулась Майя-Стина, — все чего‑то побаиваемся».
«Да нет же, — возразила Анна-Луиза. — Они оправдывают свои маленькие страхи и дают им красивые названия, чтобы скрыть большой страх. Они считают, будто держат все под контролем, но они глубоко заблуждаются. И как ты умудрилась прожить столько времени, не зная, что творится в мире?»
«Мир — он и здесь мир», — заметила Майя-Стина со вздохом. Ей стало ясно, что подавленность и бессилие Анны-Луизы вызваны не только тем, что она проникла в суть мирового устройства, — ее подтачивала болезнь. Обобрав черные ягоды, Майя-Стина приготовила сок и укрепляющее питье, но Анна-Луиза слабела на глазах. Ее качало как былинку, а тело наливалось свинцом, — то оставляла выгарки болезнь, пожиравшая ее силы. Глядя, как она угасает, Майя-Стина нет-нет да и вспоминала Акселя, коему свалился на голову небесный камень, — именно потому, что камень был тяжелый, Аксель и покинул так легко этот мир. Но и то, на душе у Акселя не лежало большой тяжести. Анну-Луизу же угнетала мысль, что мир, который ей предстоит покинуть, изменился к худшему по сравнению с тем, каким она его когда‑то застала. «К чему терзать себя?» — приговаривала Майя-Стина и поила ее травяным отваром, куда добавляла болеутоляющий порошок.
Анна-Луиза скончалась хмурым ноябрьским днем. Майя-Стина приняла ее последний вздох, увязала его в носовой платочек и отдала мне. Она наняла четырех парней — разнорабочих из порта, — чтобы те отнесли гроб на кладбище. Майя-Стина колебалась в отношении похорон. Анна-Луиза была не очень‑то привержена старым обычаям. С другой стороны, при том, что на кладбище негде ступить, оно по-прежнему оставалось чуть ли не самым уютным уголком на всем Острове.
Похороны назначили на утро. В распахнутую дверь ветром задувало туман и пепел. На выходе парни застряли — гроб был неподъемный. Опустив его, они зашли сзади и начали проталкивать через порог. И тут вдруг гроб стал на попа, словно Анна-Луиза сама пожелала выйти из дома. Сделав несколько скачков, гроб наклонился, перевернулся и зарылся в песок у шиповниковой изгороди. Парни подсунули под него жерди и попробовали поднять его, они даже предложили пригнать на Гору лебедку. Но Майя-Стина сказала, что Анна-Луиза уже выбрала место своего упокоения, и попросила их присыпать гроб песком.
Власти закрыли на это глаза. Впрочем, им было не до того. Чиновники в конторах едва успевали просматривать бумаги с печатями. Печати ставились день-деньской, и было их столько, что не хватало рук.
В порту рук хватало, да вот нужда в них заметно убавилась. Рыболовная инспекция постановила: недельный улов не должен превышать того, что ранее вылавливали за один день. Между тем на других островах другие инспектора постановили, что недельный улов может равняться и трехдневной норме, и пятидневной, и даже девятидневной. Так что наши островитяне могли совершать морские прогулки и поглядывать, как их рыбу вытягивают чужаки. А потом не стало ни рыбьей молоди, ни рыбной промышленности. Кстати, большая часть рыбы, выловленной после нашествия слизистых тварей, содержала ядовитые вещества, нейтрализовать которые было невозможно. И какое‑то время Остров экспортировал отравленные корма, отравленные удобрения, отравленные консервы; дело кончилось скандалом, и многие фабрики пришлось закрыть. На иных производство свернули столь поспешно, что позабыли остановить машины, и те ржавели в опустевших цехах и оглашали порт своим скрежетом. А на маяках ревели ревуны, в конторах безостановочно шлепали штемпели. Над магазинами, над торговыми домами, чьи основатели уповали на процветание Острова, еще теплились неоновые вывески, правда, щербатые, — выпавшие буквы мерцали на пустынных тротуарах таинственными письменами. В одном магазине среди голых полок, беспомощно разведя руки, застыл продавец.
А на набережной — дети с голодными глазами и серыми лицами. Тут и бездомные, брошенные, и те, кто сам удрал из бетонных коробок, где их родители притискивались друг к другу, пытаясь забыть об окружающем мире.
Дети подергиваются. Это слабо бьется отчаянье. А силенок, чтобы крушить, у них нет. Они свыклись с холодом — и не чувствуют холода. Они свыклись с тем, что надеяться не на что.
Вот стоят дети, которые уже ничего не ждут.
«Они ничего не ждут», — говорит Майя-Стина, внезапно очнувшись. Что же ее разбудило? Она жила, как бузинное дерево, куст шиповника, кабачок, сельдерей. Когда‑то она была рассудительной пятнадцатилетней девушкой. Она и сейчас рассуждает здраво, а ведь ей, наверное, пятнадцать раз по пятнадцать. Давным-давно с нею приключилось нечто: она умерла — и выжила. То, что мы называем развитием, эволюцией, — не означает ли это выживание, жизнь, высвободившуюся из жизни? Пульсирует кровь, мускулы реагируют на получаемые извне сигналы, мысли и чувства обитают во плоти, нерасторжимы с плотью. Дети рождаются и умирают. Земля принимает их и воскрешает к жизни бузинным деревом, кустом шиповника, кабачком, сельдереем. Майя-Стина очнулась и отдернула полог. Чей же поцелуй ее разбудил?
Анна-Луиза вышла в своем гробу из дверей ее дома и легла в Гору. Теперь и над Горою сгустилась мгла. Не видать ни звездочки, лишь изредка проблеснет в вышине облетающий Землю спутник. Горизонт закрыт. Остров похож на бомбоубежище. Нет, скорее на склеп.
Раньше смерть представлялась изломом, крутым поворотом, за которым открывались новые возможности, преображения, метаморфозы. Ныне смерть означает тупик.
Майю-Стину поцеловала смерть. Майя-Стина склонилась над гробом Анны-Луизы, что зарылся в песок, и из выреза ее платья выскользнул золотой шар. Да, он по-прежнему у Майи-Стины. Просто мы о нем позабыли — потому что она о нем позабыла. Он стал частью ее самой. А теперь он посверкивает перед ней в сумрачном свете ноябрьского утра, только вместо цельных картин там — фрагменты, обрывки, осколки. Так что же, виденные мною картины — мираж? Нет, они были явью, когда на Земле беспрерывно воспроизводилась жизнь. Но сейчас они напрочь лишены глубины, и золотой шар отторгает их.
