Майя-Стина не всегда понимала, о чем та говорит. Она была самая что ни на есть заурядная девушка.
Перенеси мы ее во времени, скажем, лет на двести вперед, она понимала бы куда больше. Но тогда бы она не служила у пастора, а училась в школе, влюблялась бы, а может, и распевала гимны о скорой гибели мира и о его спасении.
Ну, а теперь она бредет, увязая в песке, к пасторовой усадьбе, где она в служанках. Ни о чем эдаком она не думает. Вернее, она думает сразу о многих и многих вещах. Но по ее разумению ничего особенно интересного в этом нет. Так что пока о Майе-Стине ничего особенно интересного и не расскажешь.
Нет, придется нам снова остановиться. Я сбиваюсь с голоса. Я не должна постоянно впихивать в Сказание свое «я», — я тоже появлюсь там, но только гораздо, гораздо позже.
Придется нам начать с другого. Однако и не с самого начала, потому что оно — в самом конце. Начнем‑ка с давних-предавних событий, хотя нас относит от них все дальше и дальше. Начнем с описания Острова, каким он был, когда дед Майи-Стины Нильс Глёе приплыл туда с материка.
Широта и долгота не суть важны. Остров лежит посредине земного шара, как, впрочем, и все острова и страны на свете, — в этом легко убедиться, если покрутить глобус. Остров не так уж велик. С севера он врезается в море узеньким мысом. А к югу раздается в боках, делается упитанным и округлым. В сердце Острова шумит дубрава, опоясанная подлеском. Там растут и березы, а на заветной поляне стоит высоченный ясень.
От леса к воде спускаются зеленые поля и луга. Есть там и пологие холмы, и небольшие долины, и озеро с пресной водой. На южной оконечности Острова — две бухты, одна глядит на восток, а другая — на запад. Каждую прикрывает мыс, что будет пошире северного, и оба они заворачивают на запад, потому‑то Западная бухта самая глубокая и защищенная. На одном ее берегу, прямо напротив горловины, высится Башенная Гора — в старину там стояла крепость со сторожевой башней.
Нильс Глёе вел свою родословную от последнего владетеля крепости. В незапамятные времена тот покинул Остров и осел на материке, подальше от морских туманов, дабы унять мучивший его костолом. Об этом поминал еще прадед отца по материнской линии, и Нильс Глёе по праву считал Остров своим родовым владеньем. Нильс Глёе был из тех людей, что твердо знают, чего им надобно, но не умеют высказать. У них и доброе слово иной раз походит на звериный рык, и ласки‑то иной раз свирепые.
…Ну вот мы потихоньку и забрели в Сказание. Только бы мне снова не сбиться с голоса.
Глава вторая
Нильс Глёе и его жены
Нильс Глёе отчалил от материка и поплыл на Остров, который почитал своим родовым владеньем. В ту пору кто обитал на Острове? Старый овчар да три-четыре рыбацких семьи. Они и хлебопашеством занимались, и скотину держали — не голодали.
Нильс Глёе был молод, могуч, молчалив. Иной раз, сдавалось, большое тело не слушается его. При ходьбе он заплетал ногами и мотал руками. Но когда он, примером, налегал на весла — упирал ноги в дощатое дно и подавался вперед, а потом медленно распрямлял спину и откидывался назад, — видно было, силой он наделен богатырской, даром что неуклюж. Он причалил к Острову ранним утром, обозрел его, остался доволен и вечером того же дня погреб обратно на материк, чтоб забрать кой-какую снасть. Заодно прихватил он и девицу Йоханну, что была просватана Антону Кюнеру, но смиренно последовала за Нильсом, даже не простившись со своим женихом.
Нильс Глёе явился за полночь и сказал: «Собирайся, Йоханна. Чему быть, того не минуешь». И она перелезла через спящих сестер, натянула поверх исподней сорочки юбку и крадучись вышла из дому.
Антон Кюнер слыл хоть и мозглявым, зато мозговитым и готовился на псаломщика. Он собрался на Остров и взял в провожатые пастора и Йоханнину мать, Марен, мудрую женщину с пронзительными светло-голубыми глазами. Марен знала толк в травах и целебных снадобьях. Кое‑кто поговаривал, будто она и порчу напустить может, и отвести удачу, но — шепотком. Оно и понятно: Марен водилась с пастором, и в зятьях у нее, считай, уже псаломщик.
Антон Кюнер хотел вытребовать свою невесту. Только, видать, это было ему не к спеху. Он выжидал всю осень, пока не уймутся шторма. Он выжидал, пока не разойдется густой туман, отрезавший Остров от остального мира. А вот выдался ясный зимний денек — он сел со своими провожатыми в лодку, да и погреб.
Нильс Глёе между тем зачал с Йоханной ребенка и вполне поладив с соседями, выстроил себе на Башенной Горе дом. Перед этим наскоро сколоченным домом, на который пошли плавник и островной дуб, и стоял Нильс Глёе, — а Йоханна стояла рядышком, сложив руки на животе, — когда незваные гости сошли на берег и покарабкались по заиндевелому склону. Первым — пастор, за ним — Антон Кюнер в шляпе, последней — Марен в низко, туго повязанном платке. Нильс Глёе подпустил их поближе, отослал Йоханну в дом, а сам встал с топором на пороге. Троица и повернула назад. Марен, правда, задержалась на спуске и зорко оглядела Нильса своими светло-голубыми глазами. Он стоял, не отводя взгляда, и крепко сжимал топорище. Тогда она вскинула руку и, тыча в него пальцем, крикнула: «Не много же радости принесет тебе эта женитьба, и нагулыш твой никому не будет в радость!» Ну, может, выкрикнула она и не эти в точности слова, но смысл их именно таков. И, конечно же, ее пророчество сбылось, а иначе о нем не стоило и рассказывать.
Йоханна занемогла родильной горячкой и покинула этот мир — столь же смиренно, сколь и жила. Перед смертью она была допущена к причастию. Пастор, человек заезжий, вдобавок обремененный большой семьей, не стал отказываться от вяленой камбалы, которую во весь год посулился ему присылать Нильс Глёе. Йоханна и Нильс Глёе были повенчаны, а новорожденный Младенец окрещен. Младенца нарекли Хиртусом, имя это однажды попалось Йоханне в старом календаре. Дав сыну имя, Йоханна впервые за короткую свою жизнь проявила самостоятельность.
Хиртуса отдали на воспитание одной из рыбачек, которая пеклась о нем не меньше, чем о родных детях. Был он мелковат и тщедушен, с белой кожей, бледно-голубыми глазами и белокурыми кудерьками. Нильс Глёе дивился на своего сына: он и играть‑то играл не как другие дети, а уж проку от него не было и подавно. Сидит, бывало, на крыльце, тихо, как мышка, и неотрывно смотрит на окоём. А Нильс Глёе стоит чуть поодаль и почесывает в затылке. Пробовал он приохотить сына к рыбаченью и рукомеслу, но у Хиртуса были чересчур нежные пальцы — ни сеть распутать, ни крючок наживить. Когда мальчику исполнилось шесть, Нильс Глёе надумал свезти его на материк и отдать в обучение к пастору.
Так Хиртус попал в пасторский дом, где он выучился читать и писать, а со временем понаторел в греческом и латыни. Из всех детей, а их, как уже сказано, у пастора было много, Хиртус выделялся кротостью и послушанием. Вот только неясно было, идет ли его послушание изнутри, за недостатком бунтовского начала, или же он решил, что ему к лицу быть послушным. Внимая застольной молитве, дети вертелись, он же складывал перед собой руки, и замирал у своего стула, и стоял точь-в-точь как маленькая мраморная статуя, — пока пастор не давал знак, что можно садиться.
Новообретенные братья и сестры не очень‑то к нему благоволили, и он не искал их дружбы. Единственно, к кому он привязался, на свой лад, разумеется, из гордости не выказывая этого слишком явно, — к старшей дочери пастора Хедевиг-Регице, чьи огненные кудри выбивались из любой прически. У Хедевиг-Регице был большой алый рот, звонкий смех и мальчишечьи ухватки. Юбки ее то колыхались от хохота, то высекали искры. Хиртус и трепетал ее, и тянулся к ней. Она была — заступница. Без нее он не отваживался навещать свою бабку. Ту он просто боялся.
Кротость, послушливость и красиво расчесанные золотистые кудри ничуть не трогали Марен. Она так и буравила Хиртуса своими глазами. Иногда ему чудилось, что оттуда растут два маленьких острых зуба, а в другой раз глаза ее напоминали прозрачные бездонные озера, в которых не отражаются ни печаль, ни радость. «Вот так‑то, — говаривала она, утягивая его в эти озера. — Чему быть, того не минуешь».
