Ну а Розу после родов облек зеленоватый мерцающий покров, и она истаяла под ним и посерела.
Как‑то вечером, когда Майя-Стина унесла девочку на Гору, а Мариус отправился в свой магазин, Роза запустила все машины и приборы, что были в доме. Конфорки на плитах раскалились добела, бурлила кофеварка, в пустой чаше дребезжали ножи для взбивания, ревмя ревели воздухоочистители, пылесос рычал, полотер шмыгал по комнате… Роза включила и сушки для волос, и щипцы для завивки. В ванной жужжала зубная щетка, а на экране ЭВМ вспыхивали немыслимые комбинации цифр и букв. Остановившись на миг посреди гостиной, Роза огляделась: повязанные проводами, прикованные к штепселям, машины причитали, молили об освобождении. На их стенания Роза отозвалась замурованным в безмолвие безумным воплем. Она рванула дверь, ринулась по коридору к парадной лестнице и, зажав руками уши, выбежала в ночь. Промчалась по пасторову полю. Под уличными фонарями, что разливали оранжевое сияние. И бросилась с причала.
Ее никто не видел — по улицам пронеслась гонимая ветром зеленая тень. А нашли Розу утром — ее затянуло под киль обшитого сталью катера.
После Розиной смерти Майя-Стина взяла девочку к себе, потому что Мариус зачудил. Передал бразды правления на фабрике одному из содиректоров, а торговую фирму продал своему помощнику, который давно об этом мечтал. Отойдя от дел, Мариус затворился у себя в доме, что смотрел на лес. Изредка он просовывал в дверь руку и подписывал тот или иной документ, ну а большинство посетителей выпроваживал, в том числе Майю-Стину и дочку. Мало-помалу о его существовании стали подзабывать.
Сад заглох. Кустарник и молоденькие деревца буравили корнями землю, разламывали трубы, рвали кабели. Плющ оплел стены, проник под крышу, отыскал в оконных рамах щели, заполз вовнутрь и обвился вкруг люстр. Дом умолк, лишь ветер тихо перебирал листья. Каменная кладка выветривалась, ее разваливали саженные сорняки. В нежилых комнатах жужжали осы, ныли комары. На диванах и стульях котились дикие кошки.
Редко, редко Мариус спускался в город и покупал консервы. Ему кивали, он рассеянно кивал в ответ, и о нем забывали — до следующего раза. Майя-Стина больше не искала с ним встреч. Кто знает, может, она опасалась, как бы Мариус не отобрал ребенка. Она и помыслить не могла, что ей не придется снова нянчить на Горе маленькую девочку.
После того как Мариус несколько месяцев подряд не казал в город носу, содиректор, заправлявший теперь делами на фабрике, обеспокоился и пошел к нему, прихватив с собой двух юных секретарей.
В разбитое окно заглядывал куст лесной малины. Мариус лежал около бюро с выдвинутыми ящиками, а вся комната была усеяна бумажками. В углу стояла ЭВМ с клавишами и большим зеленоватым экраном. На экране горели три слова: «Сумрак грота. Пшенично-золотистый».
Наверху, там, где прежде был кабинет, нашли Мариусовы документы, они хранились вместе с металлическим кругляшком, который отливал на свету серым.
Этот кругляшок был частью моего наследства.
Глава двадцать третья,
В которой Майя-Стина очнулась ото сна
Что‑то я больше никого не вижу, Майя-Стина. Вижу скалы. Болота, поросшие хвощами и папоротниками. Высохшие лагуны. Растения мельчают, берега опускаются, скалы покрываются атласно-зелеными мхами. Ух ты, да ведь это надвигаются ледники! В берега, собранные складками, бьют свинцовые волны. Не тогда ли на Земле ворохнулась жизнь? Или раньше? Вот сейчас, когда прихлынувшие волны вспарывают земную кору, а над пустынной твердью носятся вихри, сверкают молнии? Тогда ли это было? Или еще раньше? Над опаленной землей лопаются тучи, лавовые поля остужает дождь. Нет, уже извергаются огненные реки, пузырятся лавовые озера. И все. Земной шар спеленут застывшими газами. Больше, Майя-Стина, я ничего не вижу.
Ну да. Я подбираюсь к концу Сказания — к тому, с чего начала. Начало и конец неразделимы, точно так неразделимы во времени будущее и прошлое.
Время — колесо, которое мы некогда крутанули, а у колеса где конец, где начало?
Остров уже не походит на остров, а напоминает огромное плавучее здание с высокими трубами, откуда валит черный и серовато-желтый дым. Пустошь исчезла, лес потеснили строения, отнимая и свет, и воздух. Как деревья ни тянутся, выстоять трудно. Во мгле мутным шаром восходит солнце.
На восточном побережье сохранилось еще некое подобие курорта, но отдыхающих мало. У воды лежат птицы со слипшимися от мазута крыльями. Птицы судорожно помаргивают. По перьям пробегает дрожь. Сердечки испуганно колотятся. Тельца сводит смертная судорога.
На берег выносит не только птиц, а и существа с рыбьим хвостом, зачатками крыльев, длинной шеей и острой мордочкой. Зоологам эти существа неизвестны, и они не знают, к какому виду их отнести. Очень может быть, что это мутанты, пытающиеся приспособиться к новой среде.
Рыбу ни с чем не спутаешь, но и она нынче переродилась. Красные глаза потускнели, серебристая чешуя померкла. Рыба, за которой ходят далеко в море, тоже выцвела. А поешь, в животе начинаются рези. Поэтому ее в основном экспортируют. В виде консервов, полагая, что вместе с натуральным вкусом уничтожаются и ядовитые вещества. Да и что значат рези и колики у кого‑то на другом конце света?
В поисках влаги корни деревьев проникают все глубже и глубже в землю. Но грунтовые воды заражены. И деревья сохнут, увязнув в болотинах нечистот. Воздух — сплошная пелена газов и серы. Сквозь грязно-желтые облака просачивается дождь и стекает на землю тяжелыми грязно-желтыми каплями.
Майя-Стина, неужели все обстояло так скверно? Мы с тобой этого как‑то не замечали. Мы принадлежали к числу смиренных, которые довольствуются тем, что есть. Мы притаились за шиповниковой изгородью. Днем город оживал. В фабричных цехах грохотали машины, в порту разгружали и грузили суда. По вечерам мы вниз не спускались. Улицы вымирали. Люди сидели у телевизоров и смотрели, что происходит в мире; все, что происходило в мире, было так узнаваемо, что казалось далеким и необъяснимым. Тогда мы не придавали этому никакого значения. Не замечали всеобщего страха — то был не обычный страх перед кем‑то и чем‑то, но муторное состояние сродни изматывающей болезни, с которой люди свыкались, постоянное предощущение удушья, спазм.
Как раз в эту пору Остров пережил нашествие слизистых тварей. Они окружили его плотным кольцом и, обогнув мол, устремились во внутренний бассейн; одним прекрасным утром островитяне, проснувшись, увидели, что воду вокруг катеров словно бы затянуло красновато-бурой слизистой ряской.
Сперва всё гадали, растения это или животные. Они являли собой слизистые сгустки, которые, сочленяясь, образовывали огромный, необозримый покров. Когда киль разрезал его, края тотчас срастались.
Спустя несколько дней твари начали карабкаться по стенкам набережной, цепляясь щупальцами за шероховатый бетон. Люди вооружились лопатами, метлами и стали спихивать их обратно. Однако твари выискали во внутреннем бассейне откосную погрузочную площадку, и хлынули на набережную, и двинулись мимо крытых рынков к улице, ведущей из порта в город. Мягкие, гладкие, податливые — не разотрешь каблуком. Люди смотрели из окон, как буро-красный поток медленно растекается по асфальту. Поток прихлюпывал. От него шибало едким запахом, — те немногие добровольцы, что еще продолжали орудовать метлами и лопатами, вынуждены были повязать лица носовыми платками. Под конец и они сложили оружие и окопались в домах, наглухо закрыв двери и окна.
Если не считать собачонки, которую засосало в поток и которую больше никто не видел, слизистым тварям нечем было поживиться на Острове, и они принялись поедать самих себя. Едва доплеснув до окраины города, поток повернул назад, оставляя за собой извивающиеся красновато-желтые жгутики. К тому времени бургомистр и внук аптекаря (как его дед и отец, он ведал аптекой и ставил в лаборатории опыты) уведомили о случившемся столичные власти. На Остров прибыло большое судно с подъемными кранами и контейнерами, от коих отходили длинные гибкие шланги из металла. Судно пристало к берегу и высадило отряд спасателей в серых блестящих одеждах, шлемах с забралами и сапогах, что доставали до самого паха, — в таких же высоченных сапогах рыбаки в старые времена спускали лодки на воду.
