«Если у тебя есть неотложные дела, — обращается ко мне Майя-Стина, — поторопись. Ты мне понадобишься».
Глава двадцать четвертая,
С которой, собственно, все и начинается
Есть, есть у меня неотложное дело.
Дом на Горе — всего-навсего точечка, Остров — пятнышко на огромной Земле, хотя по астрономическим выкладкам и она безмерно мала. Правда, когда мы на ней обитали, она представлялась нам огромной и обильной людьми. Мне хотелось бы назвать их всех поименно, но тогда я собьюсь на перечень. Конечно, любое сказание — перечень. И все же там есть связующая нить, мысль, ритм.
Одни полагали, — во всяком случае, на каком‑то отрезке жизни, — будто всем правит мысль. Это — Анна-Кирстина и сапожник с их поющей паствой. Анна-Луиза и Педер. И сын Педера, министр. Впрочем, его мысль трачена высокомерием. Высокомерие и высокий пост сгубили его. Душа обросла мясом и сделалась непроглядной.
А другие жили, подчиняясь вековечному ритму рожденья и смерти. Нильс-Глёе родил Нильса-Мартина; Нильс-Мартин родил Нильса-Олава, Нильса-Анерса и Майю-Стину; Майя-Стина родила Анну-Хедвиг, которая родила Катрин, а та родила сына, что стал врачом. Он родил Анну-Луизу; Анна-Луиза родила от сына Педера Розу Яблоневый Цвет, а Роза Яблоневый Цвет родила Майю-Стину — меня.
Нас так много! Даже сейчас, после того как я увидела с высоты Землю, только-только сотворенную из огня и пара, всю сморщенную, в складках и трещинах, покрытую морями-перинами, под которыми насиживается жизнь; даже сейчас, после того как я увидела с высоты, как первые люди выбрались из воды на сушу и поднялись с четверенек, — даже сейчас я затрудняюсь всех перечислить.
Так с чего мне начать? Чем дальше заглядываю я во время, тем больше побочных ветвей и линий выпадает из поля зрения. Что сталось с Элле и капитаном, Изелиной и кузнецом? Что сталось с сыном Анны-Хедвиг Мартином-Томасом, который переводил все сущее на язык чисел, полагая, что мир от этого становится более обозримым? Ну а куда подевался брат Анны-Луизы, который любил докапываться до сути вещей и разбирал на части все, что ни попадалось под руку? Он был уверен, что соберет все наново, если отыщет один-единственный недостающий осколок, самый важный. Но осколок тот зажат в руке у Гвидо, а Гвидо лежит на морском дне, обнимая за плечи Майю-Стину.
Есть, есть у меня неотложное дело. Мне надо разыскать всех, кто ускользнул из Сказания.
Я покинула Остров, захватив носовой платочек с последним вздохом Анны-Луизы и металлический кругляшок, доставшийся мне в наследство от Мариуса.
Я была очень молода, очень застенчива, очень самоуверенна и — невинна.
Перво-наперво я наведалась к господам Хокбиен, которые по указанию содиректора Мариуса распоряжались завещанными мне деньгами. Из рассказов Анны-Луизы я поняла, что их, господ Хокбиен, — восьмеро, я же застала гораздо больше. Они шныряли взад-вперед, точно лемминги. А выглядели запущенными: там и сям из обивки торчали пружины, руки сгибались в одну лишь сторону. Голоса тоже поизносились.
«Увы, господина Хокбиен-старшего уже нет с нами, — услыхала я. — Его отозвали домой». От их горестных лиц у меня защемило сердце. А они пустились объяснять, почему деньги мои растаяли.
«Господин Хокбиен-старший считал, что ставку нужно делать на военную промышленность, — говорили они. — Прибыль гарантирована. Сначала разрушают, потом восстанавливают. По мнению господина Хокбиен-старшего, это обеспечивает ритмичное экономическое развитие».
«Однако для восстановительных работ требуются люди, — говорили они. — А где их взять? Таково положение не только у нас — повсюду. А значит, нарушается преемственность, возникают зияющие дыры, провалы. Нам во всех отношениях недостает господина Хокбиен-старшего. Мы крайне сожалеем, что его отозвали».
Уже в дверях меня нагнал один из господ Хокбиен, что помоложе. На вид — как с иголочки, а вот поди ж ты! — спросил, не подремонтирую ли я его. Я отказалась. Зря, наверное. Что мне стоило оказать ему эту маленькую услугу.
От моего наследства остались рожки да ножки. Только и хватило, что оплатить проезд на сухогрузе, который взял на борт и нескольких пассажиров. Я познакомилась там с матросом, который слонялся без дела, потому что, работая на лебедке, поранил руку. Он пропах ветром и морем, а поцелуи его были сладки. В хорошую погоду мы блаженствовали в спасательной шлюпке. В шторм стояли на палубе и слизывали друг у друга со щек соленые брызги. Он был мужественный и развеселый — вышучивал всех и вся, в том числе и себя, — а вдобавок великий выдумщик.
Лебедкой ему отхватило три пальца, так что с морем он, можно сказать, распрощался. А вообще‑то у них в роду сплошь моряки. Взять хотя бы прапрапрапрадеда его матери: тот был капитаном и исходил все моря на свете. Однажды он привез домой женщину с острова, где, куда ни глянь, все пески да пески. Она умела приколдовывать к себе людей усилием мысли. Нужно ей с кем‑то переговорить, она уставит глаза перед собой, и человек — тут как тут, хотя за миг до этого был у черта на куличках. К счастью, она умела отколдовывать людей обратно. Еще поговаривали, будто она способна убить человека взглядом. Свою же смерть она нашла в море, катаясь с капитаном на лодочке под белым парусом. Капитану, прапрапрапрадеду его матери, было в ту пору сто пятьдесят лет. А вот сколько было прапрапрапрабабушке, неизвестно.
«Даже если это и правда, то все равно здорово», — заключил он, чмокнув меня в нос. Я тоже его чмокнула. А когда сухогруз причалил, чмокнула напоследок и сказала «прощай». Я думала тогда, что такие, как он, встречаются на каждом шагу.
О враче, моем прадеде, никто ничего не знал — ни правительственные чиновники в городе, ни бедняки на болотах, ни партизаны в горах. Тогда я отправилась дальше, в глубь страны. Удавалось — нанимала мулов, а нет — брела пешком, вскинув на плечи рюкзак.
В один прекрасный день я прошла по узкому перевалу и очутилась в долине, которую опоясывали высокие скалистые горы. Их вершины, вздымавшиеся над кромкой леса, отсвечивали светло-серым, красновато-коричневым и тускло-зеленым. Были там и сталактитовые пещеры, где по стенам громадными питонами и слоновьими хоботами спускались натеки.
В этой долине лежала отрезанная от мира деревня. Путешествуя, я насмотрелась и беспорядков, и нищеты, здесь же, судя по всему, люди жили в согласии и довольстве. Они приветили меня, но, вопреки ожиданиям, не забросали вопросами, а ведь ясно было, чужие забредают сюда в кои веки.
Я обратила внимание на орудия их труда: вроде бы допотопные, а сработаны с выдумкой и не в пример лучше тех, что я видела по ту сторону гор. Вразумительных объяснений на сей счет я не услышала. Дескать, так уж повелось исстари. Я продолжала допытываться, и тогда жители деревни поведали мне о небесном возке, который занесло к ним в долину ветром.
Это было давным-давно. На перевале показалась повозка, но тащили ее никакие не мулы: наверху раздувался парус, а кроме колес, она была снабжена еще и полозьями и на крепком ветру отрывалась от земли и низко парила. Повозка благополучно одолела перевал, но у самого устья долины ее подкинуло вихрем, швырнуло о скалу, и она раскололась надвое. Из нее вышел мужчина, на руках он нес белокожую светловолосую женщину, закутанную в серебристый плащ. Они поселились в деревне, выстроили хижину, народили детей. Мужчина был демоном, если не дьяволом. Руки-ноги, голова и тулово — все в нем было несоразмерно, впору подумать, что он сотворен из корней и щепы, оставшихся на земле после того, как боги вырезали из дерева первых людей. Глаза его метали молнии, из косм так и сыпали искры. А рот был до ушей. Он стращал деревенских жителей и помыкал ими, ну а те привыкли к мягкому, дружескому обхождению. Высокая белокожая жена его редко выходила на люди. Кое‑кто уверял, что она неспроста носит просторный плащ: у нее‑де четыре руки и шесть грудей. Но женщины, помогавшие ей разродиться, говорили, что она такая же, как и все, разве покрупнее телом и побелее.
