Не без колебаний созвать людей на сходку пообещал один из корабелов постарше. Собрались в дюнах, — предоставить помещение не соглашался никто. Олава единодушно решили выдвинуть в городской совет и уполномочили позаботиться об улучшении положения рабочих на Острове. Педера эта формулировка не устраивала: нельзя же замыкаться на проблемах местного значения! Его так и подмывало встать и сказать что‑нибудь о Великой Цели. Но рядом на песке сидела Малене и крепко держала его руку в своей, — стоило ему дернуться, и она сдавливала ее еще крепче. А вообще‑то на сходке женщин было немного. Впрочем, так и так права голоса они не имели.

В совет Олав прошел, хоть и набрал малое число голосов. Можно сказать, прошел дуриком. Это были первые на Острове выборы, и кандидатур оказалось столько, что голоса избирателей распылились. Как бы то ни было, Олав стал членом городского совета. Прошло время. Верней, пролетело. Рабочие не могли на него пожаловаться. Он не изменил цели, поставленной перед ним тогда, в дюнах. Только вот тетиву натягивал не в полную силу и старался не попадать в ситуации, чреватые поражением. Он олицетворял собою благоразумие, он был за движение поступательное, но в меру, что всегда себя оправдывает.

Ну а Педер женился на Малене, потому как она забрала себе это в голову. Майя-Стина не очень одобряла его женитьбу. Уж кто‑кто, а она‑то знала, что ожидает молодых людей, которые женятся на таких, как Малене. На первых порах Педер по-прежнему поучал в перерывах рабочих. Потом попритих. У него была своя клетушка в многоярусном доме на набережной, и ее надо было обставить как у людей. «Это же стыд и срам, из чего мы едим! — приговаривала Малене, подавая на стол жареного мерланга. — Что проку в твоих громких словах и какое мне дело до человечества, если тарелки у нас щербатые и моим собственным детям не во что обуться!»

Педер не всегда был согласен с женой, но в мелочах он ей уступал, а из мелочей, как известно, и складывается жизнь. У нее была железная воля, у него — покладистый нрав. К тому же он понял со временем, что ему недостанет сил осуществить задуманное. Все надежды Педер возлагал теперь на своего первенца. Он учил сметливого мальчика всему, что знал сам, и обращался с ним бережно и уважительно. Поэтому сын его рос очень и очень самонадеянным, с сознанием своей значимости, хотя на Острове он был никто. Отцу, правда, пришлось забрать его из школы и определить на фабрику, — семья нуждалась. Но мальчик не чувствовал себя приниженным. Он вслушивался в разговоры, приглядывался к людям и вынес одно: благородные чванятся своим благородством, а богатые — своим богатством. Чванство их — та же пуховая перина, которой можно накрыться и отгородиться от внешнего мира. Сдерни ее, и они будут барахтаться так же беспомощно, как и все остальные. В общем, ничего особенного они из себя не представляют, если не считать, что покамест в их руках и деньги, и власть.

Дома Педер, как правило, помалкивал. Но иногда по воскресеньям он навещал Майю-Стину, и его прорывало, и он принимался толковать о новом обществе, где царит справедливость. «Кахва ти!» — кричал попугай, когда Педер возвышал голос. Его сын сидел на кухонной скамье, уткнувшись в книгу. Спору нет, отец говорит красиво, но не похожи ли и его мечтания на пуховую перину, которую он пытается натянуть на себя, не желая видеть мир таким, как есть? А мир этот — вот он, ждет, чтобы им начали править. Только сперва надо перенять у благородных господ их манеру выражаться и способ мыслить. Если этому выучиться, их можно будет запросто скинуть. Они и так уже теряют под ногами почву.

Глава двадцатая

Я не вижу министра

Сын Педера, который сиживал у Майи-Стины на кухне, слушая, как отец его толкует о новом обществе, сын Педера, который еще мальчишкой нанялся на фабрику и, проработав там несколько лет, взял у отца рекомендательные письма и вопреки желанию матери уехал в столицу устраивать свою судьбу, — так вот, сын Педера стал министром.

Но странное дело, я оглядываюсь назад, заглядываю вперед, вглядываюсь в золотой шар, в самое себя — и нигде министра не вижу.

Наверняка у него была голова. Я говорю «голова», а вижу лишь бледные воздушные шары. Как сложилась его судьба? Он обрел власть и утерял милосердие. Такое случается сплошь и рядом. Целое складывается из частностей, мозаика — из осколков, судьба — из поступков и замыслов, зреющих в голове. Но головы‑то я как раз и не вижу.

В незапамятные времена, задолго до того, как на Острове нашли себе пристанище бедные рыбаки и пастухи, в крепости со сторожевой башней, хоть крепость эта была и невелика, жили владетели Острова со своими рыцарями и оруженосцами, и у каждого рыцаря был свой герб — роза, вертел, меч. На щите благородных предков Нильса Глёе, — а род его уходил в глубокую древность, когда немало людей, населявших землю, почитали себя благородными, — была изображена лодка, над которой сиял лунный диск. Ну а в то время, куда мы сейчас перенесемся или, наоборот, вернемся, эмблемы закрепляются только за учреждениями. Люди живут под именами и номерами. Имя еще можно сменить, номер — нет.

Как зовут министра, я знаю. Но это мне ничего не дает. Ибо министр сменил имя, — оно было слишком простецким и встречалось на каждом шагу. От старого имени он отрекся, а новое к нему еще не пристало, поэтому я буду называть его просто — министр.

Попытаюсь все же представить, какой он. Старый. Во всяком случае, немолодой. Плотно сбит. Но лица нет как нет, на его месте — дыра. Может, приделать министру нос? Нос, похожий на фиолетовый баклажан? Или цвета вываренной телятины, как у Педера? Бог с ним, с носом, лучше одену‑ка я министра в черный костюм. Но что это — сквозь черную ткань пробивается свет! Такой, видно, этот человек заряжен силой.

Я подберу для него темно-золотистый фон. Пусть это будет в городе. В столице. Пусть это будет ресторанный зал, где на столиках с белоснежными скатертями горят бронзовые лампы, а по углам — полумрак.

Видит ли кто‑нибудь моего министра? Я тщусь разглядеть его голову, но мне это не удается. Поэтому я должна найти кого‑то, кому он видим. Пусть это будет женщина. Немолодая женщина в облезлом белом манто. Она знает министра по тем временам, когда тело его еще не было облечено в строгий черный костюм.

Я не упомянула о другой женщине. О его супруге. Но ее мне и подавно не разглядеть. Министр ее затеняет.

Немолодая женщина, которой он видим, одиноко сидит в центре зала, а министр со своей супругой сидит у стены на диване. Точнее, восседает. Крепкий, мясистый, затянутый в черное. Костюм — точно панцирь. Сквозь черную ткань пробивается свет.

Министр восседает за столиком черным кубом. А у женщины, которой он видим, в руках порхает белый платочек. Женщина встает и идет к нему, белое манто ее разлетается. Она проходит мимо накрытого столика — манто протягивает к рюмкам и чашкам лохматые пальцы и смахивает их на пол. Вслед за женщиной устремляются со звоном осколки. Она заполняет собою весь зал, но она хрупкая и ее можно сломать. Увядшее тело под мехом — как осенний лист.

Женщина приспускает манто с плеч и усаживается возле министра. При этом она нечаянно задевает рукавом спичечный коробок, коробок падает на пол. Супруга министра выжидательно смотрит: женщина в манто для нее — ничто. Бесцеремонная особа, которую надо поскорее спровадить.

В голове у женщины задребезжал клавесин — я слышу. Звуки разбредаются по всему залу. Они заглушают ее мысли. Она сама не знает, что говорит человеку в черном. Вот ее голова, вот лицо, вот губы, они раздвигаются, кривятся, рот съезжает на сторону, съезжает с лица. Женщина не слышит своего голоса. Рот открывается и закрывается. Открывается и закрывается. А лицо, с которого съехал рот, — бледное и застывшее. В ящичке за лобной костью упрятана боль — я вижу.

Министр привстает. Слова его — округлые, золотистые. Он взвешивает каждое свое слово.