В гостиной царил полумрак. Мартина сидела в кресле. Она сидела очень прямо, то и дело хватаясь за плюшевые подлокотники. Поставив на стол чашки, кофейник и блюдо с печеньем, она не предложила Майе-Стине отведать ее угощения. Может, на материке это уже не принято? Может, они и ни к чему, уговоры, когда известно, что еды у хозяев много и ты их не объешь. Но все равно это было невежливо.
«Я возьму еще одно печеньице», — сказала Майя-Стина и тихонько потянулась к блюду. Мартина не шелохнулась. Вцепившись в плюшевые подлокотники, она мысленно представляла, как Фредерика душат пальчатые жесткие листья, как в зеленых зарослях исчезает фабрика, а за ней и Остров. Майя-Стина немного выждала и поднялась, разглаживая подол. Входную дверь ей пришлось отыскивать самой.
Вскоре, однако, цветы были уничтожены, и позаботился об этом не кто иной, как Фредерик. Правда, после того как пришли соседи и потребовали, чтобы он избавил их от этой напасти. Цветы на Остров завезла его жена, стало быть, он тоже за них в ответе. Фредерик нашел на материке аптекаря, который разбирался и в ботанике, и в ядах. Аптекарю отрядили в помощь десятерых дюжих парней. Надев толстые рукавицы, они посрезали стебли, оставив на корню маленькие пенечки, и каждый залили ядовитой жидкостью. Жидкость впиталась в землю и достигла клубней. Не прошло и месяца, как в палисадниках и на пасторовом поле торчала щеткой почернелая стерня. Ее сгребали и жгли. Зола удобрила землю, и на ней выросли и распустились скромные цветики. Они знали свое место и разрослись не более, чем приличествовало.
Выяснилось, что аптекарь умеет не только изводить растения, но и приготовлять жидкости и порошки, которые способствуют их росту, уничтожают амбарных клещей и гусениц, поедающих корнеплоды, влияют на урожаи яблонь и слив. Это был поистине бесценный человек, и островитяне уговорили его остаться. Фредерик в числе прочих пожертвовал деньги, и тот оборудовал в аптеке маленькую лабораторию; он колдовал там над колбами и пробирками, из коих, клубясь, поднимались тяжелые испарения.
Мартине аптекарь понравился, хоть он и загубил ее цветы. Теперь она возмечтала о ядовитой жидкости, которую можно было бы залить в дымовую трубу на мужниной фабрике, — ей уже виделось, как труба чернеет и рассыпается в прах.
Фредерик не понимал, чего ей не хватает. На окнах у нее кружевные занавески, в гостиной плюшевые кресла. Он купил ей меховую шубу и шляпку, украшенную крохотной голубой птичкой. Он даже намеревался заказать для сельдяных бочонков наклейки с надписью: «Сельдь от Мартины». Раз в неделю, возлегши на супружеском ложе, он повертывался к ней и пыхтел, стараясь зародить сына по имени Мариус. Капитал его округлялся, а Мартинин живот — нет. Фредерик был уверен, что Мариус хоронится в ее теле навроде того, как в море хоронится сельдь. Правда, он никогда не задумывался над тем, чего стоит ее отыскать и что в рыбачестве важнее — нахрап или сноровка. Сельдь он закупал на торгах, с торгов ее привозили к нему на фабрику, где мужчины, а с недавней поры и женщины, стоя за длинными деревянными столами, чистили ее, разделывали и укладывали в бочонки. Кроме «Сельди от Мартины» он хотел иметь еще и сына, которого назовет Мариусом. Он требовал не так уж и много, если учесть его деловую хватку и тягу к нововведениям. Мартина же слонялась по дому темнее тучи, хоть у нее уже и появился живот. Руки у нее ходили ходуном, она то и дело роняла на пол тарелки — в кладовой, на кухне, в гостиной. По всему дому за ней тянулись осколки, и это несмотря на то, что у нее округлился живот.
А на фабрике Фредерика допекал Педер, которого он взял к себе по доброте душевной, как‑никак оба они праправнуки Нильса-Мартина. Педер же отплатил ему черной неблагодарностью. В перерывах, вместо того чтобы отдохнуть, а потом со свежими силами приступить к работе, он разглагольствовал. Дескать, им мало платят, да и место можно потерять в любую минуту. А еще он рассуждал о новом обществе, где утвердится равенство и все будут одинаково зарабатывать. Вот этого взять в толк Фредерик не мог. Фабрика принадлежит ему. Он выстроил ее на свои деньги, ну и на деньги, нажитые отцом и дедом. Было бы желание и старание, а нажить можно что угодно, на Острове есть еще где развернуться. Поэтому не надо ему указывать, с кем он должен делиться. Это он как‑нибудь решит сам.
Впрочем, Педер не находил поддержки и среди рабочих. Оно, конечно, можно потолковать с Фредериком Вторым насчет жалованья, раз фабрика стала приносить доход, ну а все остальное — чепуха на постном масле. «Шел бы ты к старой Анне-Кирстине, — насмешничали они. — У нее ты вдоволь наслушаешься о своем новом обществе. В чертогах небе-е-сных. В чертогах небе-е-сных».
Я вижу его, Педера. Вот он подходит к причалу, останавливается и заговаривает с рыбаками. Он виден мне насквозь. Я вижу белые кости, едва прикрытые плотью. Вижу большое сердце. Вижу, до чего же он чист. Кровь обращается тихими толчками. В детстве Педер недоедал. Потому он и скуден телом. Но худое его, серое лицо овевают огненные язычки мысли. Братство. Доходы — всем поровну. Чтобы хватало каждому. Тогда не будет нищих. И богатеев тоже не будет. Власть — народу!
Люди стоят возле бочек, доверху набитых сельдью, рыбины еще барахтаются, в вечернем свете чешуя отливает серебром. Да что он несет, этот доходяга! При чем тут общественное устройство? Все зависит от погоды. К тому же и рыба у берегов, считай, почти перевелась. Хорошо, у них теперь есть новые лодки, побольше прежних. Они уплывают в открытое море, бросают лот, ощупывают им дно. Распознав ловище, они метят его плавучими вешками. Каждый стремится опередить соседа, первым добраться до места, первым закинуть сеть. Бывает, сплаваешь один раз и выручишь немалые деньги, и помощнику твоему кой-чего перепадет. А бывает, буря порвет тебе снасти и начинай все сызнова. Такая уж на Острове жизнь — то привалит удача, то разоришься вчистую. А если б все у всех было одинаково и платили бы всем одинаково, чего ради выходить в море?
Педер покачивает головой. Огненные язычки перекидываются на волосы и затухают. На рыбьей чешуе вспыхивают лучи уходящего солнца. Дочерна загорелые лица кривит усмешка: «В чертогах небе-е-сных, в чертогах небе-е-сных все вымощено золотом. А здесь изволь‑ка добывать его сам!»
Педер бредет домой. Плечи его сутулятся. По дороге он заглядывает к Олаву, сыну Анны-Кирстины: после того как распалось товарищество, тот устроился работать на верфь. Вот кто понимает Педера. Жаль только, Олав поостыл. Он растратил весь свой пыл на товарищество, а оно прогорело. «Да-да, конечно, — говорит он, когда Педер зачитывает ему то или иное место из газеты или книги, присланной с материка. — Наступит время, и все будет по-другому». Но в голосе его не слышно былой убежденности. Дочь Олава Малене украдкой поглядывает на Педера. Она рослая, грудастая, широкобедрая, ее уже впору выдавать замуж. Малене не терпится обзавестись своим хозяйством, собственными перинами и фарфоровыми чашками. Она не прочь поселиться в одном из многоярусных домов, что выросли на набережной. Но Педер не бог весть какое приобретение.
Педер съездил в столицу, навестил старых товарищей и рассказал им о затруднениях, с которыми столкнулся на Острове. Старые товарищи стали гораздо осторожнее в своих суждениях, — кое‑кто успел отсидеть за решеткой, а нескольким пришлось покинуть страну. «Надо переждать, — говорят они. — Народ еще не созрел. Посмотрим, как будут разворачиваться события. К власти можно прийти и с помощью избирательной урны».
В ратуше установлена избирательная урна. Фогта теперь величают бургомистром, но бургомистр и фогт — это не одно и то же, поэтому правильнее будет сказать, что фогт сделался бургомистром.
Новоиспеченный бургомистр перво-наперво назначил выборы. Жителям предстояло избрать городской совет, который во главе с бургомистром будет управлять жизнью Острова. Педер понял: когда еще представится такой случай! Его‑то выдвигать никто не станет, ну а если предложить Олава? Все знают его как человека порядочного и работящего, хотя на широкую дорогу он и не выбился. Олав был не против, но опасался, что его прокатят. И когда Педер вызвался собрать людей и выступить в его поддержку, он сказал: если тот хочет его поддержать, пусть не высовывается — на пламенных речах о несбыточном далеко не уедешь.
