Вот что написала Анна-Хедвиг в одном из писем. Йоханна-Катрина приложила к письму два своих рисунка. На первом она изобразила покрытую чешуей рыбину, которую разделывала женщина в белом, а на другом — белый дом, увитый яркими, до рези в глазах, цветами. Дом обступили люди, темнокожие и белые, с бесстрастными лицами, они в упор смотрели на Майю-Стину. Ей подумалось, что рисунок этот ничуть не веселее писем, которые она получала от дочери и часто перечитывала.
Майя-Стина всплакнула на похоронах Томаса. Майя-Стина зарыдала, получив от консула, мужа Анны-Хедвиг, известие о том, что жену его поразила болезнь, свирепствовавшая в их краях после засушливого лета и дождливой осени, от коей та и скончалась, к прискорбию всех, кто ее любил, и неутешному горю близких. Отошла она тихо, без мук. Чему быть, того не минуешь. Ноги сами привели Майю-Стину в лес, под сень могучего ясеня, где она снова всплакнула. Ясень простер над ней свои ветви, в которых играли золотистые блики, и прошелестел ей песнь утешения. Там, в лесу под ясенем, мы ее пока и оставим.
Ну что же, мы обежали глазами немалый отрезок времени, понастроили и расставили дома, упомянули всех, кого следовало. Ой, мы забыли про Мариуса!
Глава восемнадцатая
О взлетах и падениях
Итак, Мариус. Дадим‑ка его крупным планом. Узкое бледное личико. Светлые волосы дыбом. Красные уши, как два крыла. Он умеет шевелить ими. А бывает, они шевелятся сами собой — когда он сидит и задумчиво морщит лоб. Сейчас Мариус разглядывает сложенные на животе руки. Между пальцами поблескивает металлический кругляшок, который может и увеличиваться, и уменьшаться, стоит лишь его потереть. Об этом кругляше Мариус никому не рассказывал — ни отцу, ни даже деду, который частенько гуляет с ним по берегу моря и рассуждает о будущем их городка. «Смотри, Мариус, не упусти своего, — наставляет внука Нильс-Мартин. — Дорога для тебя проложена. Теперь твой черед».
Смена кадра. Крупным планом. На берегу стоит худощавый, сутуловатый молодой человек в огромной шляпе, — если бы уши не подпирали ее поля, она бы съехала ему на глаза. Лицо у него невыразительное: нос как нос, рот как рот, — ни одной яркой черточки. Молодой человек поворачивается к нам спиной и закидывает в лодку ковровый саквояж. Остров стал для него тесен. Он едет учиться, будет строить большие торговые суда. Ум у него живой, цепкий. Он завоюет мир.
Малене машет вслед лодке и утирает слезы краем передника. У Малене много детей. Одни останутся на Острове, другие вот так же скроются из виду.
Смотри‑ка, Мариус уже вернулся. На Острове растут цветы, а он будет растить деньги, он переплюнет Нильса-Мартина с его господами Хокбиен. Причал устремляется в море и становится молом. Южнее сооружается верфь. Да-да, верфь. Поначалу там был всего лишь один навес и один-единственный стапель. Ну, а теперь она разрослась. Мариус нанимает уйму народу. В ратуше он ведет переговоры с фогтом. Насчет строительства гавани.
Остров, Остров… Он уже потихоньку наступает на море. Он гудит, как растревоженный улей. Берега его сотрясают яростные возгласы. Одни — за то, чтобы Мариус строил гавань в Западной бухте, раз там уже есть мол. Другие ратуют за Восточную — самое подходящее место для набережной и складов. Однако Мариус намеревается выстроить здесь гостиницу для худосочных горожан, что приезжают на Остров подышать свежим воздухом, — в столице‑то его нет. В трактире у Пруденс мужчины грохают кружками о стол. Возвращаясь из церкви, люди останавливаются и затевают споры. Сперва говорят спокойно, потом возвышают голос, потом орут, а под конец вцепляются друг другу в бороды. Сыновья порывают с отцами, дочери отворачиваются от матерей. Нужно ли строить гавань? И если да, то где? Неужто рыбу нельзя уже ловить по старинке? На чем жарить рыбу — на масле или привозном жиру? Надо ли перенимать у благородных господ их манеры? И ходить в церковь в соломенных шляпках заместо платков? Не перевернулся ли мир? Не слишком ли все быстро меняется? Конечно, быстро, но ведь поначалу так всегда и бывает.
А в доме у Анны-Кирстины время остановилось. Сапожник по-прежнему толкует о божественной сущности, о том, что в чертогах небесных ближнего принимают с любовью, — так жених принимает возлюбленную невесту. На земле безбожникам живется не хуже, чем набожным. Нечестивцы забирают власть и громко смеются. Но от души смеются лишь бедные и смиренные. Им дано прозреть Царствие Небесное, постичь божественную сущность, пройти узким путем туда, где далекое и близкое сливаются воедино.
Мариус к сестре — ни ногой. Не потому, что он настроен против Анны-Кирстины, они с сапожником никому не мешают. Но вот ее младший сын Олав стал ему поперек дороги.
Олав хоть и беден, а смирения в нем ни на грош. Он собирает вокруг себя молодых рыбаков, он внушает им, что доходы делить надо поровну, а рыбу продавать сообща и по твердым ценам. На материке он узнал от крестьян о товариществах, где каждый трудится в меру сил и твердо знает, что наживаться на нем никто не станет.
«Так что ж нам теперь, брать пример с крестьян? — презрительно вопрошает Мариус — Они что, будут нам указывать, как зарабатывать деньги? Мелких скупщиков жаль, конечно. Они разоряются. Ну да мы найдем таких, кто берет рыбу оптом».
Смена кадра. Крупным планом. Мариус стоит на молу и смотрит в сторону гавани — гавань расположена в Западной бухте, как он того и хотел. Мариус состарился. У него обвис живот, правда, его скрадывает сшитый по фигуре костюм — раньше‑то штаны носили свободные. Полуприкрытые красными голыми веками, помаргивают выцветшие голубые глаза. Шея индюшиная, на носу и левой щеке — коричневатые пятна. Уши слегка прижаты к черепу, точно им надоело торчать. Мариус добился, чего желал. Теперь можно и на покой.
По правую его руку — набережная с домиками рыбаков. Крайний он откупил у Рыбацкого Товарищества, когда то распалось. Они слишком много переняли у крестьян. Связали его по рукам и ногам. Все‑то у них было поровну, они даже не прикидывали, кто сколько наловил. А Мариус твердил: «Разделяй и властвуй». Вернее, твердил себе мысленно. Он подбил скупщиков из столицы послать на Остров своих людей, чтобы те поговорили как надо с лучшими рыбаками. Зачем держаться твердых расценок, если скупщики предлагают больше? Неужто своя рубашка не ближе к телу? Зачем себя приневоливать, если можно принести в дом побольше денег? И товарищество, которое сколотил Олав, поредело, а вскоре и вовсе распалось. Теперь каждое утро и каждый вечер на берегу устраивается торг. Цены скачут. Фогт надзирает. Олав ходит по улицам с опущенной головой. Он потерпел поражение.
По левую руку Мариуса — верфь и рыбная фабрика с небольшой коптильней. Фабрика принадлежит его внуку Фредерику Второму, который сообразил, что рыбу можно разделывать на месте и отправлять на материк в бочонках. Как вы уже догадались, Мариус в свое время женился, но о жене его рассказывать, собственно, нечего: она вела дом, и все. Мы упоминаем о ней постольку, поскольку она родила Мариусу детей, а те нарожали ему внуков. Это для них Мариус растит деньги, ну а они в свой черед будут растить деньги для своего потомства. В кармане зимнего пальто Мариус нащупывает металлический кругляшок. Когда‑то он думал, что кругляшок может увеличиваться и уменьшаться, но это ему только казалось. Всякий раз, когда закладывали киль корабля, он забивал в носовой штевень гвоздь, который пристукивал напоследок этим вот кругляшком. Люди говорили, что Мариусу везет — ни один корабль его не разбился. Теперь на верфи заправляет его сын Фредерик, отец Фредерика Второго. Он строит большие суда. На взгляд Мариуса, даже слишком большие. Они не очень остойчивы. Да и вообще все складывается не совсем так, как он представлял себе. Суда уже не те, и погоды не те, а еще вошло в моду строить дома в несколько ярусов, — понагромоздят друг на друга коробок и запихивают туда людей. Отсюда, с мола, дома эти хорошо просматриваются. В одном из них живет Педер, внук его двоюродной сестры Кристенс. Фредерик Второй говорит, что Педер сеет среди рабочих смуту. Прискорбно. Тем более что он им родня. Правда, родни у них хоть отбавляй, — тут тебе и тетки по материнской и отцовской линии, и дядья, и двоюродные братья и сестры, — поди разберись, кто кем кому доводится. Кристенс он помнит маленькой толстенькой девочкой, которая без конца упрашивала его подвигать ушами. И что она в этом находила?..
