Мариус вынимает руку из кармана, поворачивается спиной к берегу и облокачивается о перила. Сощурив воспаленные веки, он глядит на море. В голове его белыми червячками слабо копошатся мысли. Дернутся и замрут. Замрут и дернутся. Мариус втягивает индюшиную шею поглубже в подбитые ватой плечи. Я смотрю на него сзади, — если бы не уши, можно было бы подумать, что к черному пальто приставили череп.
Но не будем задерживаться на молу, нас поджимает время. Так что там с этим Педером, который сеет среди рабочих смуту?
Педер — сын Петреа, внук Кристенс, младшей дочери Нильса-Анерса. Кристенс досталось в наследство куда меньше, чем сестрам, к тому же деньги эти быстро разошлись, ибо муж ее не желал честно трудиться и исполнять свой долг: с какой стати, если под долгом подразумевался изнурительный труд, а взамен получаешь гроши и еле-еле сводишь концы с концами. Из маленькой толстенькой девочки Кристенс выросла в толстую завидущую женщину, помните, как она рыскала глазами по Майи-Стининой горнице? Ей так ничего и не перепало, и сама она давным-давно уже покоится на кладбище, но не здесь — в столице. Зато трое из ее детей выбились в люди: у них постоянная работа, дома в окнах красуются фарфоровые фигурки, а на диване — расшитые крестиками подушечки. Не преуспела одна лишь Петреа, добродушная, с ленцой, толстуха, она и сына‑то воспитывала спустя рукава. Петреа приводила его к Майе-Стине в гости, в ту пору он был маленьким щуплым мальчиком. Об отце его она никогда не упоминала, хотя Майя-Стина неизменно расспрашивала ее о житье-бытье.
Самое примечательное в судьбе Петреа — ее кончина. О ней мы сейчас и поведаем.
Наружностью Петреа выдалась в мать и с каждым годом все больше тучнела. В последний раз, когда она была на Горе, Педеру, что превратился тем временем в худющего юношу, пришлось подталкивать ее сзади, иначе бы она не одолела подъем. Майя-Стина немедля ее усадила. Не успев отдышаться, Петреа расхохоталась, да так, что у нее заколыхались щеки, и принялась рассказывать, где она теперь работает. Это круглая будочка с куполом, который поддерживают четыре бронзовые змеи, наверху их головы сходятся. Стоит будочка на площади, обсаженной большими деревьями. Петреа сидит там с утра дотемна и продает леденцы, журналы, газеты. Каждый день в мире что‑то да происходит. Люди хотят узнать новости. Они покупают газеты, присаживаются с ними на скамейки под деревьями и читают, а после выкидывают в мусорные корзинки, которые подвешены к каждой скамейке. Работа у Петреа легче легкого, от нее только и требуется, что взять нужную газету, протянуть в окошечко и получить деньги.
Майя-Стина слушала со вниманием. Она представила себе окошечко, а в окошечке — круглое лицо Петреа в обрамлении зачесанных на валик волос и подумала, что все это так и просится на картину.
Год спустя худющий Педер пришел к Майе-Стине один, без матери: Петреа умерла. При столь невероятных обстоятельствах, что о ней даже написали в газете. Он привез Майе-Стине эту заметку. Вот, пожалуйста.
Весенним утром Петреа заперлась по обыкновению в круглой будочке, а в сумке у нее лежал увесистый пакет с едой. Собравшись вечером домой, она обнаружила, что не проходит в дверь. Она пыталась протиснуться и передом, и боком, и задом, придерживала дыхание, но все без толку. Окликнуть кого‑нибудь из мимохожих, что спешили по своим надобностям — кто на званый обед, кто в концерт или театр, — она постеснялась. Так всю ночь в будочке и просидела. Стало светать. Завидев первых прохожих, — это были рабочие и уборщицы, — Петреа позвала на помощь. У будочки столпился народ. Подошел и Педер — и узнал, в каком переплете оказалась мать. Как ее ни тащили, — чуть даже не оторвали руку, — наружу вытащить не могли.
Кто‑то сгоряча предложил выпилить дверную коробку. Но поскольку она была обшита железом, да и вся будочка была скреплена металлическим каркасом, это предложение тут же отвергли. Наконец какой‑то находчивый человек вызвал пожарную часть. И вот на площадь въехали запряженные лошадьми повозки, где восседали пожарные в сверкающих шлемах. В одной повозке у них была лестница, они раздвинули ее и прислонили к куполу будочки. По лестнице взобрался пожарный. Он вывернул болты, которыми крепился купол, после чего вперед выехала повозка, где была установлена стрела с ручною лебедкой; со стрелы на двух железных цепях свешивался крюк. Пожарный, стоявший на куполе, поймал крюк и аккуратно подвел под змеиные головы. Потом слез, встал у лебедки и вместе с другими принялся вертеть здоровенную рукоятку. Купол медленно отделился и опустился на землю — как будто сняли крышку с большущей коробки. Освободив крюк, пожарные вновь подняли его наверх и спустили в будочку, и Петреа было велено зацепить им корсет. Сперва она думала, у нее ничего не выйдет, уж больно тряслись руки, но с крюком она все‑таки сладила.
И вдруг невесть по какой причине, а может быть, сказался немалый вес, стрела заартачилась. Вместо того чтобы переправить Петреа по эту сторону будочки, она стала торчмя, и Петреа повисла на крюке, что оттягивал лиф ее платья. Люди запрокинули головы. Они видели, как Петреа расплылась в улыбке и слабо взмахнула руками. Поприветствовав их таким образом, она начала раскачиваться. Лошади, впряженные в повозку с лебедкой, захрапели, попятились, замотали мордами. Несколько пожарных бросились их распрягать, другие же отчаянно вертели рукоятку, пытаясь наклонить стрелу. Неожиданно корсет треснул, крюк соскользнул, и Петреа ухнула вниз. Вся площадь к тому времени была запружена зеваками. Петреа шмякнулась туда, где стояли четыре моложавых господина в цилиндрах — они едва успели отпрыгнуть. Все четверо звались Хокбиен и тоже попали в газету. Дело в том, что от корсета отлетела пластинка и угодила одному из них прямо в глаз. Его хотели отправить в больницу, но он наотрез отказался: ерунда, его дядя запросто с этим справится.
Петреа лежала посреди площади, на лице ее застыло умиротворенное, даже горделивое выражение. Доктор, который ее освидетельствовал, заметил: упала она на редкость удачно, если, конечно, не считать того, что у нее остановилось сердце.
Люди на площади тут же скинулись на похороны. Похороны устроили пышные. Так как сестра и братья покойной не одобряли всей этой шумихи, гроб несли восьмеро пожарных в мундирах, шлемы они держали в руке.
Майя-Стина сложила газету и сказала, что умерла Петреа красиво. Педера в столице, видимо, теперь ничего не удерживало. Он производил приятное впечатление: воспитанный, скромный молодой человек. И Майя-Стина предложила ему пожить пока у нее, — он их с попугаем ничуть не стеснит. А наняться он может к Фредерику Второму, который только-только пустил свою фабрику.
Как бы мне получше описать вам Педера? Он из породы завоевателей-чудаков, что живут улиточной жизнью. Изредка он выбирается из своего улиточного домика и озирает с его крыши мир. А потом уходит в себя и думает думу, которая объемлет весь земной шар. В доме у Анны-Кирстины поют псалмы о том, что справедливость восторжествует на небесах. Педер же хочет, чтобы она восторжествовала здесь, на земле, причем везде и повсюду. Па меньшее он не согласен.
Таких, как он, Остров еще не видывал, хотя завоевателей там хватало. В отличие от Педера, они жаждали покорить то, что могли охватить глазом. Им было проще, ибо мир был тогда невелик. Люди боролись за выживание, отвоевывали место под солнцем и власть — для себя и тех, кто их окружал. Бедняки тоже боролись за выживание, но помыслы их не простирались дальше вожделенной миски с похлебкой. Пошлинник пялился на горизонт, а пастор то устремлял свой взор к небесам, то заглядывал в адскую бездну. Ну а в общем‑то каждый был занят собой. И надо всем царил Господь Бог, который требовал, чтобы люди по возможности одевались опрятно и не пропускали службы. Если же кто‑то начинал задумываться о своем предназначении, он мог излить эти мысли Господу.
Теперь мир стал куда многообъятнее, противоречивее. Рушатся былые устои. Обломки их, невидимые глазу, погромыхивают, а на поверхности все спокойно. Власти управляют Островом, не допуская сомнений в своих полномочиях. Богачи уповают в семью и собственность. Бедняки, к коим можно причислить и Олава, раз он уже не возглавляет товарищество, уповают на то, что детям выпадет лучшая доля. Ну а распоследние голодранцы давно махнули на все рукой, они паясничают перед благородными господами и пускаются на всякие плутни.
