Лариса пожевала губами, вынула одеяло из рук Тани, поднесла к лицу, разглядывая в тусклом свете, лившемся из лаза, коричневые щеки картофельного деда.

— Давай так, малявка, — сказала она решительно. — Лезь наверх, спусти мне банку с морсом. Там на столе стоит, я вчера сварила, но никто пить не стал. И булку скинь городскую. В буфете возьмешь. И сигареты… Хотя фиг с ними, не здесь же я буду… Давай булку и морс. Я лаз закрою. А ты иди к матери, и чтоб духу твоего тут до утра не было. Посижу я с твоим дедом.

— Честно? — с надеждой спросила Таня.

Ей уже очень хотелось есть, а от разговоров о булке и морсе заныло в животе.

— Честное готское, — заверила Лариса.

Утром Таня пролезла в лаз и застала сестру все на том же морковном ларе, спящей в позе, неудобнее которой могла быть только та, в которой Лариса сидела на Танином подоконнике. Маленький старичок мирно спал в одеяле, которое Лариска для верности привязала к себе рукавами своей черной толстовки.

— Подержи деда, дай хоть на рожу плесну, — пробормотала она, растирая кулаками поплывший черный грим.

Таня взяла одеяло, и сестра полезла наверх. Крышка опустилась на место. Таня сидела в темноте и слышала, как ровно дышит старичок. Его борода пахла плесенью и землей, лапки с острыми коготками сжимались вокруг Таниного большого пальца. Ладошки у крысиного дедушки были мягкие, как у ежика.

— Лариска, дрянь, ты где шлялась всю ночь? — крикнули над головой.

Старичок резко втянул ртом воздух, вздрогнул.

— Нормально все, мам. Я на чердак залезла, чтоб от всех подальше, ну и уснула, — примирительно пробормотала Лариса.

— На чердак, — проговорил другой голос. Он был похож на мамин, но мама не могла говорить так зло. — Я на чердак раза три залезала. Не было там никого.

— Не наговаривай на мою дочь! За своей следи! И корми лучше. Танька твоя вчера булку целую из буфета украла! — заверещала Ирина Викторовна.

— Не крала она!

— Это я съела булку, мам!

— И ты эту паршивку мелкую не выгораживай! Вся в мать, жадная маленькая засранка!

Старичок трясся и хрипел, цепляясь за Танин палец. Лариса каялась во всем без разбора, пытаясь унять мать и тетку. Бабушка на летней кухне жаловалась почтальону на сыновей. Папа на дворе колол дрова, и каждый удар колуна отзывался в большой чашке дома гулким эхом. Словно медленно билось рядом большое усталое сердце.

Таня прижала домовика к себе и не выпустила, даже когда он затих и обмяк. Смолк папин колун во дворе. Смолкли голоса.

— Ну как? — спросила Лариска, пытаясь протиснуться в дыру под лестницей.

Лицо у нее было мокрое, непривычно белое без косметики. Черная толстовка зацепилась карманом за край доски, та с тихим хрустом отломилась, повисла на гвозде, покачиваясь.

Таня молча сидела на морковном ларе, прижав к себе тихое неподвижное одеяло.

Лариска съехала в картофельную яму, по-утиному пробралась к Тане. Вынула из рук девочки мертвого домовика.

— Он больше не хрипит… А когда моя и твоя мама ругались, ему совсем плохо было.

Таня вытянула перед собой палец, на котором остались сиреневые полоски от маленьких коготков.

— Я его сама… похороню, в общем, — проговорила Лариска. — Там за сараем есть место… Когда я была маленькая, как ты, мы там похоронили Гошу, нашего кота.

— Но он же не кот, а дедушка, — сказала Таня умоляюще. — Хоть и маленький.

— Ты моего Гошу не знала, вот и не говори, — буркнула Лариса, вытирая лицо рукавом толстовки. — А дедка наш, может, и знал. Он, наверное, много лет тут жил, раз такой старенький… Ему с Гошей лучше будет, чем на кладбище.

Лариса взяла со двора лопату и вышла через дворовую дверь. Придержать массивную створку ей было нечем, и та грохнула о косяк, так что вздрогнули стропила. Вылетело небольшое стеклышко из окошка в курятнике, разбилось о дрова. Осколки осыпались между поленьями.

Таня хотела пойти за сестрой, но Лариса не велела. «Ей тоже нужно поплакать», — подумала Таня и осталась. Она прошла по притихшему дому, вслушиваясь в его мертвенное молчание. Все так же точил жучок бревно стены, билась в стекло лохматая бабочка, хлопал на ветру сорвавшийся с крючка ставень, но снизу, из-под пола, из холодной ямы с комьями старой картошки на дне, поднималась страшная тишина. Она тянула щупальца по стенам и ступеням. Трещина на подоконнике удлинилась, перечеркнув наискось крашеную доску. Напуганные, смолкли птенцы.

— Ноги моей не будет в этом доме больше! — крикнула где-то у дачи мама.

— Вот и подпиши, что отказываетесь от доли! Всем спокойней будет! — поддакнула зло Ирина Викторовна.

— Да что ж вы, бабы, делаете, братьев родных поссорить хотите! — вмешалась бабушка, но ее не слушали.

— Конечно, чтоб продать тебе все сразу легче было. Подороже, с большим-то участком…

— Да не твое дело, Надька! Ты вообще в семье без году неделя…

— А ты чужое не дели!

Потрескивая, как береста в костре, завернулся и повис, как собачье ухо, уголок обоев у потолка, со вздохом просела половица, и в черную щель глянула тишина подполья.

Таня прижалась лбом к подоконнику и заплакала. Ей было жалко маленького домовика, Лариску, которая отправилась одна его хоронить, ей было жалко маму, папу, бабушку, дядю Юру и себя, потому что она уже три дня не обнимала папу.

Доска подоконника еле ощутимо пахла краской — видно, папа пытался подкрасить трещину. Дышали смоляной свежестью и осиновой горчинкой сложенные у печки дрова. Стена под подоконником, оклеенная зелеными обоями, была теплой и шершавой. Таня сжалась в комок, прижавшись к ней спиной…

— Стой, Танька, не смей! — крикнула Лариса из дверей.

Но Таня только улыбнулась сестре, не отрывая ладошек от обоев. Она слышала все: испуганный стук Ларискиного сердца, ругань за стеной, перепуганные крики птенцов над окошком, вкрадчивый шепот темноты, поднимающейся из картофельной ямы, и тихий шепот дома, ритмичный стук его общего с Таней сердца.

Она прижалась к стене всем телом и почувствовала, как становится легкой, почти невесомой, растворяется в большой чашке дома, оборачиваясь в звук его ровного и чистого дыхания.

— Таня!.. — со слезами крикнула Лариса. — Таня!

— Что? — влетела в комнату мама. — Что?

— Таня пропала, — выговорила Лариска сквозь слезы.

Все бросились искать, долго кричали у дома и в деревне, но никого не нашли. О дележе больше никто не заговаривал — в доме поселились мама и папа в надежде, что Таня однажды вернется.

Дядя Юра и Ирина Викторовна приезжали часто, привозили шашлыков и снеди со своего огорода, а по весне — саженцев. Лариска уехала в город, поступила в техникум. Бабушка сперва обижалась на нее, но потом простила.

Сестра приехала на исходе четвертого года. Повзрослевшая, с русыми волосами, забранными с хвост, в голубых джинсах и бледно-розовом ангельском свитере. Когда иссякли охи и ахи, окончились расспросы и хозяева отправились постелить гостье на ночь, Лариса вошла в Танину комнату. Там все оставалось как было: трещина на подоконнике, не выросшая ни на миллиметр, свесившийся уголок обоев. Только доска на полу встала на место, скрыв черноту подпола, да исчез скол в уголке стекла.

Лариса поставила на стол сумку, в которой оказалась просторная клетка. Девушка постучала по клетке. Из-под ватных комьев показался коричневый нос, ладошки с длинными коготками разгребли вату, и большая темная крыса села, прижав верхние лапки к брюшку, ожидая ужина.

Лариса протянула крысе ладонь, та взобралась, уцепившись лапками за палец хозяйки, пролезла в рукав свитера и замерла — грелась. Звякнул во дворе сдвинутый в сторону дедов велосипед.

— Привет, — сказала Лариса в пустоту, пахнущую пылью и прелой картошкой.

— Привет. — Прозрачная девочка сидела на краю ящика для моркови, болтая ногами. — Ты совсем другая с такими волосами.

— Татьяна, возвращайся, — оборвала сестру Лариса.

— Не могу, — спокойно ответила Таня. — Я уже и маме снилась и сказала ей, что не могу. Как я дом брошу. Я вернусь — и все опять начнется…