У Остапенко опустились руки.

— Вот что это было, а? — спросил Каравай, кипя от гнева, и сам же ответил: — Нарушение субординации это было, товарищ научный руководитель! Как ты вообще посмел, а?!

— Голосования по вопросу, получается, не будет? — Остапенко отвернулся, чтобы не видеть раскрасневшееся лицо полковника.

— Даже не мечтай, — отрезал Каравай. — Здесь нет демократии и никогда, значит, не будет. Все окончательные решения принимаю я. И решение принято: эвакуация пройдет по плану. И вы, — полковник выделил интонацией «вы», — в ней примете самое деятельное участие, товарищ научный руководитель!

— Все равно кому-нибудь придется остаться… человеком… — пробормотал Остапенко, но его за общим возмущением никто не услышал.

Кудряшов нашел Остапенко в библиотеке. Тот стоял у единственного стеллажа с книгами, задумчиво водил пальцем по корешкам.

— Попытка была хорошая, Сергей, — сказал Кудряшов, сел за стол для совещаний, достал трубку и привычно начал вертеть ее между пальцами. — Но, знаешь, я так и не понял, зачем тебе понадобился этот демарш. Неужели и впрямь рассчитывал, что Гречихин поддержит твою безумную затею?

Остапенко не ответил, продолжая изучать книжные корешки.

— Хочу напомнить, — продолжил Кудряшов, — что идеологические приоритеты изменились. Ты, видимо, этого не заметил, а стоило бы. Недооценка значимости идеологии приводит к позорным ошибкам.

— И в каком направлении, по-твоему, они изменились? — спросил Остапенко бесцветным голосом. — То, что у нас народная демократия, но окончательное решение принимает командир, я уже понял. Что еще?

— Вот сейчас глупость говоришь! — сказал Кудряшов. — Идеология никакого отношения к названному тобой не имеет. Я говорю об идеологии как сочетании мировосприятия с миропониманием. Мы слишком долго жили и работали ради других. Но наконец-то начинаем понимать, что мировая революция, интернациональный долг, бремя белого человека, миссионерство, прогрессорство — это сотрясение воздуха, уловка империалистов. Сами теперь, все сами. Красные мажоиды, с которыми ты носишься, полагают, что правильно приносить в жертву самых талантливых своих детей? Ты хочешь их убедить в обратном? А зачем? За счет чего? Но даже если убедишь, откуда у тебя уверенность, что они не пошлют тебя завтра гулять лесом? В исторической перспективе благодарность не имеет никакой ценности: сегодня ты спасешь Кхаса от смерти, а завтра он у тебя потребует колбасу и джинсу. И что ты ему скажешь, когда не сможешь этого дать?

Остапенко снял с полки стеллажа одну из книг в старинном тяжелом переплете, раскрыл, полистал, закрыл, поставил на место.

— Я раньше не мог понять, зачем наши экспедиции привозят сюда эти книги, — сказал он все так же без выражения. — Сплошное расточительство. Каждая из них по стоимости доставки дороже слитка платины такого же размера. И ладно это были бы современные передовые работы, а то ведь всякое старье. Коперник, Бруно, Галилей, Фонтенель, Гюйгенс, Гершель-отец, Гершель-сын, Кант, Риттенхаус, Ломоносов, Чальмерс, Дик, Шретер, Груйтуйзен, Фламмарион, Скиапарелли, Лоуэлл, Циолковский. Да, они, конечно, великие деятели прошлого, они многое угадали, многое открыли на кончике пера. Благодаря им мы в конечном итоге оказались здесь, но все равно они безнадежно устарели. Зачем же таскать их труды с планеты на планету? Что мы можем найти в этих книгах?.. Но, кажется, теперь я начинаю понимать, для чего они. Они должны напоминать, что на главный вопрос, который задавали все эти великие люди, все еще нет ответа.

— Что это за вопрос? — участливо поинтересовался Кудряшов, он сунул пустую трубку в рот и посасывал мундштук.

— Ты слышал о парадоксе Сагана?

— Ну… в общих чертах. Какая-то лженаучная теория.

— Да, Сагана у нас привыкли шельмовать, а он всего лишь обозначил одну из ключевых проблем современной ксенологии. Если мы полагаем, что сооружения на Луне и планетах построены цивилизацией кочевников, которые посещали Солнечную систему около миллиона лет назад, то как объяснить отсутствие признаков их деятельности у ближайших звезд?

— Дурацкая идея, — сказал Кудряшов. — Ясно теперь, почему ее лженаучной считают. Нам не хватает разрешающей способности астрономических приборов — вот и весь ответ. Когда будут более совершенные телескопы, размещенные на той же Луне, тогда и посмотрим, какие еще следы оставили кочевники.

— Есть и другие факты, которые плохо согласуются с гипотезой кочевников, — заявил Остапенко, в его голосе наконец-то появились живые нотки. — Единая для всех обитателей планет биохимия, единая генетическая основа на молекуле ДНК из четырех нуклеотидов. Неужели в разных мирах с разными условиями эволюция пошла одинаково? Что у нас общего должно быть с мажоидами? Ничего, но мы можем без вреда для себя употреблять с ними одну и ту же пищу, одинаково реагируем на раздражители, вредные вещества и яды…

— И тут объяснение найдено, — сказал Кудряшов, — кочевники занимались панспермией. Заселили все планеты простейшими с общей биологической основой, а затем те развились в полноценные организмы.

— Миллион лет назад? — Остапенко посмотрел на Кудряшова, наклонив голову.

Начбез осекся, сообразив, что попался.

— Ну, хорошо, — сказал он, — ты, выходит, сторонник Сагана. И что говорит его теория по поводу всех этих странностей? К чему ты вообще завел разговор о нем?

— Сейчас поймешь, — пообещал Остапенко. — Саган счел гипотезу кочевников избыточной. Нет необходимости придумывать пришельцев из дальнего космоса, которые пролетали мимо и зачем-то решили построить несколько городов на чуждых им планетах. Достаточно предположить, что мы на Земле не первые, что до нас была цивилизация, которая покорила Солнечную систему и пыталась колонизировать соседние планеты.

— Атланты? Магацитлы?

— Не так примитивно, как у фантастов, конечно, но суть ухвачена верно. Знаешь, когда я впервые допустил, что Саган, наверное, прав? На Луне, в городе Груйтуйзена — его еще называют по немецкому оригиналу Валлверк. Он выглядит так, будто его возвели люди. И для людей.

— Почему не для мажоидов? Они ведь тоже разумные, их предки построили каналы. Может, они как раз летали в космос, а мы в это время еще скакали по деревьям?

— Я тоже думал на эту тему. Но если вникать в историю ксенологии, то обнаружится интересная деталь: связь между мажоидами и строителями каналов не доказана. Идею приняли априори, не пытаясь обосновать. Отсюда и пошла убежденность. Думаю, теперь, после откровения Кхаса, все становится на свои места. Мажоиды — искусственно выведенные существа. Древние земляне, очевидно, нуждались в помощниках при колонизации планеты — полуразумных и сообразительных, типа шимпанзе, но приспособленных для местных пустынь. Потом что-то случилась, и предыдущая цивилизация погибла, о ней остались лишь легенды: у нас — легенда об атлантах, у мажоидов — о землянах, которые свет и огонь.

Кудряшов вытащил трубку изо рта и посмотрел на нее с сожалением.

— Все равно не понимаю, куда ты клонишь, Сергей, — сказал он. — Ты обещал про какой-то главный вопрос.

— Мы ведь не случайно приняли по умолчанию идею о том, что мажоиды — прямые потомки строителей каналов, — заявил Остапенко. — И парадокс Сагана отвергаем не случайно. В основе нашей убежденности лежит вера в собственное бессмертие. Да-да, не больше и не меньше. Взрослый человек примиряется с неизбежностью личной кончины, но в глубине души никто из нас не готов признать конечность культуры. Поэтому нам комфортнее верить в кочевников, которые погостили в Солнечной системе и полетели дальше. Поэтому мы инстинктивно гоним от себя мысль, что даже могущественные цивилизации угасают, стареют, исчезают, не оставив следа. Вот и пришло время сформулировать главный вопрос: зачем мы здесь, если мы смертны?

— И ты знаешь на него ответ? — удивился Кудряшов.

— Нет, — сказал Остапенко, — ведь великие не сумели на него ответить, а кто я… кто все мы по сравнению с ними? Нас же теперь только две вещи интересуют: колбаса и джинса…