За проходной начинается коридор, потолок которого уходит высоко вверх. В тесных тоннелях Андеграунда я и забыл, какими бесконечными бывают пространства. Коридор, без сомнений, ведет прямо в цех, но я предпочитаю остаться незамеченным, пока не изучу обстановку. Нахожу лестницу, поднимаюсь на несколько пролетов и, стараясь не шуметь, по узкой галерее направляюсь к цеху.

Это место представлялось мне просторным светлым залом, где вдоль стен установлены столы закройщиков, а по центру в несколько рядов швейные машинки с ножным управлением. Я рассчитывал услышать шелест ткани и стрекот машинок и был готов к этому. Я рассчитывал увидеть полсотни веселых швей, которые тотчас окружат меня шутками и смехом, и был готов к этому. Я рассчитывал найти здесь ответ на один простой вопрос: что случилось пять дней назад, когда сработал триггер в голове Сибиллы Жерар, и был готов, как я думал, к чему угодно.

Вот что я вижу: огромное плохо освещенное помещение; по полу вьется медленная конвейерная лента. Вдоль нее стоят фабричные работницы; каждая раз за разом выполняет одну рутинную операцию. Темнота, пропитанная дымом и паром, мешает мне разглядеть подробности или мое собственное нежелание их увидеть?

У конвейера есть несколько развилок. Следую взглядом вдоль одной из линий. Она уходит к дальней стене, вертикально поднимается по ней и возвращается по потолку. В момент второго излома тяжелые темные объекты отрываются от конвейера, но не падают на пол, а раскачиваются маятником; потом зависают, удерживаемые крюками. Наконец, вижу то, что все это время было у меня перед глазами. На крюках, прикрепленных к конвейеру, висят люди. Много-много людей, одетых дорого, бедно, не одетых вовсе, стариков, молодых, женщин, мужчин, детей. Люди из верхнего города. И все как один эскаписты. Ни малейших признаков жизни. На одних лентах невредимые, на других калеки, без рук, ног, лица, половины туловища.

Читаю на табличке: сортировочный цех.

Как во сне прохожу по галерее в следующее помещение. Табличка: препарация. То ли воздух здесь прозрачнее, то ли мой внутренний барьер исчез, но теперь я вижу ясно, что происходит внизу. Тела бережно снимают с крюков, раздевают, обмывают, затаскивают на другой конвейер, вдоль которого снова стоят специалисты по простым операциям. Дисковой пилой делают надрез вдоль туловища. Брызги чего-то красного во все стороны. Вынимают из туловища что-то неприятное, склизкое. Сортируют вынутое, раскладывают по ящикам. Тело между тем продвигается на конвейере к целому скоплению дисковых пил разного размера.

Не успеваю увидеть, что там дальше, — чувствую у себя на плече чью-то руку. Оборачиваюсь.

— Эй, трупак! Почему не в форме и не на рабочем месте? — интересуется человек в черном, в котором видится мне что-то неправильное. Много неправильного. Прежде всего: он мне не знаком. А я знаю каждого жителя Андеграунда. Значит, это человек сверху. Непроизвольно морщусь от осознания, что ко мне прикоснулось нечистое, глубоко порочное существо. Пока я пытаюсь осознать все это, изобразив на всякий случай любезную улыбку, он продолжает:

— Хрена лыбишься, мертвечина? Ноги в руки и назад в цех.

Я понимаю, что проще его отключить, чем пытаться понять. Притворяюсь, что послушался, направляюсь к цеху сортировки. Человек в черном удовлетворенно хмыкает и уходит в противоположную сторону. Возвращаюсь, тянусь ко второму позвонку, пытаюсь провернуть — никакой реакции. Разве что полный изумления взгляд человека, когда он поворачивается ко мне. Разве что его рука с дубинкой, занесенная для удара. Ударить ему, конечно, не удается. Пусть я доктор психологии и адепт изоляции, свой срок на войне я отслужил. А у войны для каждого ровно два урока. Бей первым — таков урок номер один. А второй — умри, если не выучил первый урок.

Я выучил. Я выучил все уроки. Я бью. Я смерть. Смерть. Умри. Умри сейчас, трупак. Бей первым. Смерть. Мертвечина. Смерть. Умри.

В этот момент мое тело действует самостоятельно. Что-то происходит, я знаю это. Но не способен понять, что именно. Потому что голова моя вот-вот взорвется. Эффект домино догоняет меня, превратившись в цунами. Лихорадочно крутятся катушки. Бьются в истерике штифты, обрабатывая все новую и новую информацию. Информацию, которая спала во мне много месяцев. Она всегда была там, ее никто не украл, просто изолировали. Как нас изолировали в Андеграунде. Все мои воспоминания о войне были со мной. Но кто-то спрятал ключи к этим воспоминаниям. Знание о смерти всегда было со мной, но кто-то спрятал само понятие смерти.

Буря в голове стихает, и я наконец могу увидеть, что делает мое тело. Тело наносит последовательные умелые и яростные удары по давно упавшему и прекратившему сопротивление человеку в черном.

Что-то красное (кровь) с бульканьем выплескивается из его рта.

Что-то белое (кость) неряшливым осколком торчит из обмякшей руки.

Прекрати. Прекрати. Прекрати.

Я прекращаю.

Мимо галереи по потолку медленно плывет лента конвейера с пустыми крюками. Без труда поднимаю тело человека в черном и вешаю на один из крюков.

Нужно уходить. Вместо этого быстро, не глядя вниз, пробегаю два цеха (фаршировка, трансфузия). Следующий цех выглядит именно таким, каким я его вообразил, воспользовавшись запылившейся информацией со вновь активированных перфолент. Вот они. Уже нафаршированные металлом, каучуком и фрозилитом, уже зашитые и готовые к эксплуатации. Вскрытые черепные коробки. Чистые перфоленты на новеньких валах. Я не вижу их, но знаю, что они там. Так сделал бы я сам. В отдельных емкостях рядом с каждым черепом — мозг, временно оживленный гальванической силой, чтобы передать скопившуюся в нем информацию на более надежный носитель. Здесь уже нет так называемых работниц фабрики (не люди нелюди мертвечина), здесь начинается тонкая работа, и выполняют ее специально обученные (живые) люди.

Все.

Нет, не все. Впереди еще один цех. Последний. Табличка: «Очистка памяти».

Мне не нужно заходить туда. Я прекрасно знаком с процедурой, которую проделываю каждый день.

Борюсь с желанием сейчас же найти и забрать из этого Аида Зофью.

Побеждаю.

Возвращаюсь на проходную.

Борюсь с желанием оставить автомех выключенным.

Побеждаю.

Запускаю механизмы. Короткий тест системы. Машина в порядке.

Включаю старика Лето, дежурного техникера. Сообщаю, что мои подозрения не подтвердились — экспресс-диагностика показала, что его (мертвеца) внутренний мир в превосходном состоянии.

Покидаю фабрику спокойно и уверенно. Ни единым движением, ни единым жестом не выдавая, что творится у меня в голове.

Там — руины. Нас предали. Нас обманули.

Там — ярость. Мы найдем виновных. Мы отомстим.

Но сначала мне нужно прийти в себя.

Слишком много новых перфолент в моей голове.

Захожу домой в двенадцать семнадцать. Четыре часа до возвращения Зофьи с фабрики. И то при условии, что она не задержится, как задерживалась в последние дни.

Привожу себя в порядок. Переодеваюсь.

Чертовски хочется курить, хотя у меня давно нет легких, способных обработать сигаретный дым.

Чертовски хочется выпить виски. Я ничего не пил и не ел вот уже три года. Сами понятия о еде и выпивке были скрыты от моего сознания.

Всю дорогу я думал об эскапистах. Большинство из них были работниками фабрики. А значит, изобретенный мною механизм изоляции и автоматической очистки памяти давал сбой. Значит, я виновен в их уходе.

В их смерти. Точнее — в их окончательной смерти. Повторяю про себя снова и снова.

Сколько еще понятий отключили от нашего сознания, чтобы поместить в эту как будто добровольную изоляцию и заставить бежать по колесу?

Я направляюсь в кабинет, перебираю пластинки. Прикосновение к ним отчего-то вызывает душевную боль. Перебираю книги на полке и чувствую ярость. Маленькая библиотека, которую я так любил, — сродни моей памяти, выхолощенная и лишенная всякого намека на настоящую жизнь.