Я люблю Зофью каждую минуту. Но в эти пятнадцать минут люблю как никогда. Сейчас она принадлежит только мне, и я не упущу ни мгновения.

Отвожу взгляд за секунду до того, как Зофья открывает глаза. Она встает, едва стим-станция освобождает ее от ночного плена. Встает, не замечая меня, не говоря ни слова. Пружинной походкой, едва сдерживаясь, чтобы не перейти на бег (и удовлетворить жажду движения, о которой, как и мне, кричат ей все мельчайшие детали ее совершенного тела), Зофья идет к двери. Задерживается возле третьей, маленькой, стим-станции, чтобы подхватить на руки нашу кошку, Афину.

— Зофья…

Оборачивается. Улыбка на мгновение освещает ее лицо — спокойная, дружелюбная. В моем внутреннем каталоге эта улыбка значится под номером три. Такой же улыбкой Зофья приветствует соседей, начальника смены на фабрике или случайного обер-техникера.

— Доброе утро, Вацлав.

— Доброе утро, милая.

Так начинается наш день.

Дорога от нашего с Зофьей уютного отсека до центральной площади занимает у меня шесть с половиной минут неспешным шагом. Борюсь с искушением идти быстро, мчаться, заставляя на пределе крутиться все мои шестеренки. Впереди длинный день, мне понадобится каждый кубический сантиметр сжатого пара. В экстренном случае можно, конечно, воспользоваться общественной стим-станцией. Но есть в этом что-то неприятное, извращенное.

Здесь, рядом с центром, тоннели поддерживаются в безукоризненном порядке — техникеры работают в три смены, чтобы обеспечить эстетическое удовольствие гражданам Андеграунда. Трубы, идущие по стенам и потолку, идеально начищены. Ремонт, если случается в нем необходимость, производится своевременно и безукоризненно.

Издалека вижу фигуру в рабочем комбинезоне унтер-техникера, застывшую на развилке. Через несколько шагов узнаю Анатоля Манна.

Я помню по имени каждого жителя нашего микрополиса.

Анатоль раздает листовки. Комбинезон его давно не стиран. Профессиональным взглядом отмечаю признаки психической травмы на лице — уголки губ направлены в противоположные стороны, создавая впечатление саркастической ухмылки. Анатолю пора ко мне на прием, но он упрям и по своей воле меня не посетит. Он погружен в горе: несколько дней назад пропала его жена.

Горе его деятельное — все свое время Анатоль посвящает поискам. Горе его бессмысленное — в Андеграунде невозможно потеряться. Все мы знаем, что стало с Луизой. Точнее, кем стала Луиза.

Эскапистом.

И сам Анатоль в шаге от подобной судьбы.

Пора принимать меры.

Моя операционная вызывает невольное разочарование у всякого, кто посещает ее впервые.

Здесь нет циклопических машин, увитых трубами от пола до потолка. Не бегают по белым циферблатам манометров медные стрелки.

Я мог бы обеспечить всю эту бутафорию из практических соображений: человек так устроен, что ему проще поверить в волшебство или силу хитроумных механизмов, чем в талант одинокого мастера. Но Андеграунд построен на принципах честности и простоты, которые я всецело разделяю.

Сущность моей работы — смесь искусства часовщика и рутины синематографического монтажера. Мне не нужны дополнительные манипуляторы и сложные измерительные устройства. Только мои руки, вооруженные миниатюрным инструментом, и мои глаза, усовершенствованные очками с набором линз.

Есть еще два непримечательных прибора на столе в углу операционной — перфоскоп и перфоратор.

И, конечно, свет. Его обеспечивает цветок из ярчайших газовых ламп, укрепленный на многосуставчатом кронштейне прямо над клиентским креслом.

Излишеством можно назвать разве что табличку на двери операционной. Тусклый металл, неброская, выполненная антиквой гравировка: «Вацлав Кант, доктор психологии и философии».

Первая клиентка приходит в восемь ноль-ноль. Сибилла Жерар, работница фабрики. Стройная блондинка, улыбчивая, веселая. Вот какими должны быть люди. Жить полной жизнью, радоваться. Ценить уединение и покой Андеграунда. Обращаться к специалисту своевременно.

Проблема Сибиллы кажется довольно существенной. Пальцы ее правой руки помимо воли словно наигрывают мелодию на невидимом рояле. Разумеется, она прошла техосмотр у стим-мастера и выяснила, что суставы в порядке. Иначе не обратилась бы ко мне.

Приступим.

Сибилла садится в кресло, руки на подлокотниках, голова наклонена чуть вперед. Замирает.

Чарующая покорность. Я, как обычно, чувствую легкое покалывание в кончиках пальцев.

Нащупываю второй позвонок, нажимаю особым образом и поворачиваю скрытый в нем переключатель. Щелчок. Едва заметная линия у корней волос превращается в щель, из которой выдвигается крошечный латунный язычок. Тяну его, ухватив пинцетом. Затылок Сибиллы медленно поднимается, следуя воле расслабляющихся пружин запорного механизма и открывая моему взору сокровищницу ее внутреннего мира.

Это невероятное зрелище, и каждый раз, увидев его, я испытываю эклектическую смесь чувств: восхищение устройством микрокосма внутри человеческой головы; сомнения, что я достоин и способен исправить что бы то ни было в этом совершенном механизме; предвкушение любимой работы.

Надеваю очки, левый окуляр которых дополнен четырьмя проворачивающимися линзами. Для начала мне понадобится линза номер один. С ее помощью я легко различаю миниатюрные зубчатые валы с десятками тончайших целлулоидных перфолент на каждом. Валы крутятся, ленты крутятся вместе с ними, перебегая с одного колеса на другое, на мгновение останавливаясь в пути, ожидая, пока пуансоны пробьют новые отверстия или штифты прочитают старые. Кажется, что все эти валы, колеса и шестеренки связаны друг с другом хаотически, что весь этот круговорот тысяч перфолент не более чем завораживающая игрушка или, наоборот, система неимоверной сложности, разобраться в которой решительно невозможно. Это не так. В хаосе рождается гармония. Все здесь распределено наилучшим и наиэкономнейшим способом, сгруппировано по функциям и поддается расшифровке. Мышление. Инстинкты. Рефлексы. Долговременная память. Кратковременная память.

Мельчайшая ошибка в моей работе грозит пациенту амнезией или, что хуже, необратимой деменцией.

Время для линзы номер два. Просматриваю сегмент за сегментом, пока не нахожу наконец проблемное место. Долговременная память. Линза номер три, чтобы приблизить сцепку из нескольких валов и подробно разглядеть катушки с лентой на одном из них. На первый взгляд, повреждение самое обыденное, легко исправимая мелочь. Лента цела, даже не надорвана. Всего лишь застряла, обездвижив небольшой участок системы. Линза номер четыре позволяет разглядеть саму ленту, каждую точку шестнадцатирядного паттерна на ней. И какой-то нетипичный брак в перфорации транспортной дорожки. Вот и причина сбоя. Который, как это ни удивительно, не повлек за собой более масштабных проблем, а обернулся лишь нервным тиком. Всматриваюсь. Вот оно что! Застрявшая лента заправлена в две катушки, не имеющие постоянных связей с другими частями системы. Ни пуансонов, которые внесут новые данные, ни штифтов, которые считают старые. Маленькая замкнутая система, неизвестно откуда взявшаяся в этом практичном и продуманном механизме. Чужеродная деталь, поломка которой сказалась таким нелогичным и неестественным образом.

Миниатюрным рычагом вручную сматываю ленту на одну катушку и вынимаю ее из головы Сибиллы. На часах восемь двадцать три. У меня есть время просмотреть ленту и решить, как быть дальше. Снимаю очки. Устанавливаю катушку в перфоскоп, склоняюсь над окулярами.

Перфоленты я воспринимаю таким же примерно образом, как одаренный музыкант с листа читает ноты. Самих нот он не видит, зато слышит музыку, скрытую за ними.

Так и я не вижу шестнадцатирядных паттернов, я вижу образы, слышу звуки. Беспрепятственно погружаюсь в мир чужой памяти. При этом, разумеется, картинка получается далекой от той, какую получит непосредственный ее владелец и создатель. Паттерны — выхолощенные, сухие факты, ключи, отсылающие к другим воспоминаниям, аллюзиям и эмоциям.