Калигула нарушил эту традицию, считая себя подлинным богом прямо сейчас, в своем человеческом облике. Ему был посвящен храм, где было установлено его изваяние. Должность верховного жреца исполняли поочередно самые богатые римляне, соперничая друг с другом ради такой чести и платя огромные взносы. В жертву приносили птиц, в зависимости от дня, – павлинов, фламинго, фазанов, цесарок. В различных храмах Италии и Греции по указанию цезаря со статуй божеств были сняты головы и заменены скульптурными головами самого Гая…

Кассии Луцилле было тринадцать лет, когда вновь ожили ее почти забытые детские страхи. Гай Цезарь сумел к тому времени истощить казну, казавшуюся поначалу бездонной. Теперь, в полном соответствии с невеселыми предсказаниями Секста Кассия, возобновилась практика доносительства. Но если Тиберий пользовался услугами специально созданного для этого Сеяном штата соглядатаев, то Калигула поступил иначе, в очередной раз продемонстрировав, как мало значили для него традиционные римские ценности.

Суды стали принимать к рассмотрению донесения рабов, уличавших своих хозяев в оскорблении величия императора. Это действительно было неслыханно. Теперь никто не мог чувствовать себя в безопасности даже в собственном доме. Если тот, на кого доносили, был небогат, и его бедность была очевидна, он еще мог избежать расправы. Если же донос поступал на человека обеспеченного, то его участь была предрешена: скорый арест, лишение прав, казнь и конфискация имущества в пользу казны. Раб-доносчик получал свободу и часть конфискованной собственности хозяина. Некоторые, поняв, что Цезарь решил наложить руку на их богатство, кончали самоубийством, не дожидаясь судебного разбирательства, чтобы спасти свои семьи от нищеты.

Излишне говорить, что теперь только и было разговоров – вполголоса, шепотом, с оглядкой, – что о казненных друзьях и родственниках. Кошмар времен Тиберия вернулся в многократно увеличенном размере. Слушая эти обсуждения, Кассия невольно вспоминала мрачные своды подземелья, грубых преторианцев, перестук капель. Память о страхе тогдашнем сливалась воедино со страхом нынешним, скручивая внутренности и вызывая дрожь в пальцах. Близость беды была столь ощутимой, что у Кассии больше не оставалось сомнений: в скором времени что-то случится. То же самое чувствовали и все остальные домочадцы. Поэтому мало кто удивился аресту Публия Кассия Пармензиса.

В тот день было ощутимо жарко уже с утра, а во второй половине дня солнце так раскалило город на семи холмах, что стало трудно дышать. Поэтому, хотя Публий жил недалеко от Секста, в том же районе Эсквилина, семейство отправилось на ужин к Публию не пешком, а в закрытых занавесками и навесами носилках.

Шесть рослых бритоголовых рабов несли передние носилки, где сидели Секст Кассий и Луцилла, и столько же – вторые, в которых расположились Секст Младший с сестрой. Рядом с передними носилками шел вольноотпущенник-номенклатор, чьей обязанностью было напоминать хозяину имена приветствовавших его прохожих. Девочке было плохо его слышно. Она помнила, как во время прошлого семейного выезда номенклатор перепутал имена двух римских всадников, и не хотела пропустить подобную забаву, случись она и в этот раз. Поэтому Кассия то и дело высовывала голову из-за занавесок к неудовольствию изнывавшего от жары Секста.

– Привыкай к лишениям прямо сейчас, иначе трудно тебе придется нести службу в легионе где-нибудь на границе с Парфией! – огрызнулась Кассия на очередной ворчливый упрек брата и вдруг замолчала. Ее внимание привлекли фигуры двух мужчин в темных плащах в тени между домами, мимо которых двигались сейчас носилки. Один из них был Кассии незнаком, но в другом, длинноволосом, она узнала домашнего писца Этеокла. Эти черные с начинающейся проседью кудри были признаком его привилегированного положения среди рабов Секста Кассия.

Писец как раз передавал своему собеседнику лист папируса, когда заметил процессию и, поспешно отвернувшись, отошел вглубь проулка, где его уже нельзя было увидеть.

– Разве отец не велел сегодня Этеоклу переписать стихи Сафо, которые одолжил ему Курций? – спросила Кассия, задернув занавеску.

– Как будто да, – ответил Секст. – Только тебе-то что за дело до этого?

Сексту уже было семнадцать лет. Он был значительно выше сестры. Внешне походил больше на отца – русые волосы, неправильные черты лица, безвольный подбородок. От матери унаследовал лишь зеленоватый цвет глаз.

– Я только что видела Этеокла, – сказала Кассия. – Но его сейчас здесь не должно быть. Значит, он нарушил приказ отца.

– Ты же знаешь, как отец всегда попустительствует рабам. В этом нет ничего необычного. Если хочешь, чтобы его наказали, лучше скажи об этом матери.

– С ним был еще кто-то, и Этеокл передал этому человеку лист папируса, – что-то в этом незначительном происшествии казалось Кассии неприятным и неправильным, но она не могла определить, что именно.

– Вероятно, написал для кого-то письмо или завещание под диктовку, – предположил Секст. – Подрабатывает вне дома, чтобы скопить денег. Писец он очень опытный, поэтому к нему и обращаются. Не думаю, что отец сильно накажет его за такое дело, если Этеокл вовремя закончит переписывать Сафо.

Слова брата успокоили Кассию. Она откинулась на подушки и закрыла глаза. Упоминание Сафо вызвало в ее памяти стихи:

Легкая качка и завораживающий ритм греческих строк убаюкали Кассию, но только она задремала, как ее разбудил Секст.

– Сестрица, приехали, – сказал он и рассмеялся сходству Кассии с просыпающейся кошкой. Сам Секст, если бы могущественная волшебница обратила его в животное, скорее всего обнаружил бы себя в облике барсука.

Вход в дом был почему-то заколочен. Сбоку к входу примыкали лавки, где торговали клиенты Публия. Три из них были сейчас закрыты. В четвертой лавке прибывшие гости обнаружили управляющего дяди Публия и всех троих его детей. На улице, снаружи от прилавка столпились рабы Секста Кассия, доставившие носилки своих хозяев. Увидев дядю, Гней сделал шаг ему навстречу и попытался что-то поведать, но горе мешало ему говорить, и он отвернулся, чтобы не разрыдаться у всех на виду. Сидящие в обнимку возле мешков с зерном Пульхра и ее младший брат Агриппа только подняли к вошедшим заплаканные лица.

Управляющий рассказал, что с час16 тому назад в дом ворвались солдаты претория с утвержденным сенатом решением об аресте Публия и его жены. Центурион преторианцев открыто заявил, что решение было утверждено на основании донесения раба. Управляющий говорил об этом с каменным выражением лица, очевидно боясь, как бы кто-нибудь из присутствующих не уличил его в сострадании к арестованным врагам императора. Секст Кассий тяжело опустился на скамейку, сын его подошел к Гнею и обнял его за плечи. На лице у Луциллы обычное выражение недовольства сменилось нескрываемым ужасом.

Кассия больше не могла сопротивляться натиску воспоминаний. От страха в ней все сжималось. Она словно опять стала шестилетней девочкой, которую без всякой вины можно обесчестить и задушить по прихоти незнакомого ей человека, почему-то наделенного властью отнимать чужие жизни. И тут ей вспомнился Этеокл, передающий папирус незнакомцу в темном переулке. Почему он сразу спрятался, увидев процессию? Не узнать носилок своего хозяина он не мог. Кассия обмерла, поняв, что переданный незнакомцу лист может содержать донос. Если это действительно так, то за жизнь родителей нельзя дать и медного асса. Да и самой Кассии с братом вряд ли удастся уцелеть.