Купальня была освещена яркими огнями стройных, достигающих в высоту половины человеческого роста, бронзовых светильников. Над поверхностью воды клубился пар. В некотором отдалении от взрослых плескались, обсуждая что-то со смехом, их сыновья: Секст Младший, которому уже было шестнадцать лет, сын Авла, Кезон и двое сыновей Публия – четырнадцатилетний Гней и восьмилетний Агриппа. Кезон был ровесником Секста. Невысокий, как все Курции, он, в отличие от толстого и неповоротливого Авла, был худ, жилист и как-то весь подобран, словно в любой миг ожидал нападения сзади.

Мальчики недавно пришли в купальню из гимнастического зала, уступив его свои сестрам. Все они были коротко и аккуратно пострижены, как и их отцы.

– И это еще не все, – продолжал Авл Курций. – Гай объявил на Форуме в присутствии большого стечения народа, что для доносчиков, как он выразился, его слух закрыт. Документы, относящиеся к делам матери и братьев, он сжег на глазах у всех, призывая в свидетели небожителей и клянясь, что ничего в них не читал и не собирается никому мстить за судьбу своей семьи.

Старшие мальчики, уловив отдельные его слова, подплыли к ним, подняв брызги, и теперь с интересом слушали разговор взрослых. Волны на поверхности воды постепенно успокоились, превратившись в мелкую зыбь.

– Теперь все вдруг осмелели. Вчера дрожали перед Тиберием, а сегодня открыто порицают его, – заметил, вставая с топчана, Публий.

Секст Кассий кивком головы отпустил раба и, дождавшись, пока тот исчез в одной из арок, соединявших купальню с другими частями дома, произнес с нажимом:

– Друзья мои, забывать об осторожности нельзя! Настроения цезаря могут легко перемениться, не говоря уже о том, что у нас и сейчас нет особых причин верить в его искренность. К тому же мы все понимаем, что ни один цезарь, даже самый добродетельный и справедливый, – каковым я отнюдь не считаю Гая Калигулу, – едва ли устоит перед соблазнами неограниченной власти.

Перехватив его взгляд, Авл с удивлением спросил:

– Ты ждал ухода раба, прежде чем это сказать, мой Секст?

– Разумеется, – подтвердил Секст Кассий. – Глупо призывать к осторожности, не проявляя ее. Конфискация имущества на основании доносов уже доказала свою действенность при Тиберии, который, надо сказать, отличался невероятной скупостью и денег не транжирил. О Калигуле же, напротив, известно, что он проводит жизнь в пирах и увеселениях. Если он промотает состояние, оставленное ему дедом, то тем более прибегнет к этому испытанному средству. И тогда каждому припомнят неосторожные слова, произнесенные в эти радостные дни! Многим же, в придачу, припишут и то, чего они никогда не говорили!

– Конечно, такое вполне может произойти, – согласился его брат, спускаясь в подогретую воду по каменным ступенькам сквозь завесу пара. – Но я разделяю удивление Авла. С каких это пор мы не можем свободно разговаривать при собственных рабах? Этак мы скоро начнем остерегаться и статуй!

– У статуй нет памяти и желаний, – возразил Секст.

– Но ведь никакой суд не примет к рассмотрению показания раба! – удивленно заметил Авл.

Секст не ответил. Ему и самому была не по душе собственная подозрительность, но в одночасье избавиться от нее после стольких лет страха и оглядки было непросто.

Когда мужчины и мальчики, вытершись и одевшись с помощью домашних слуг в легкие, удобные для ужина, туники, проходили мимо гимнастического зала, оттуда доносились голоса девушек. Заглянув туда, Секст Старший возвестил:

– Дорогие мои, слуги уже готовят для вас купальню, но долго там не засиживайтесь, иначе начнем ужинать без вас!

Помимо повязок, закрывавших грудь и бедра, на девушках ничего не было. Невысокая, как и все остальные члены ее семьи, но коренастая и крепкая Курция Прима, старшая из трех дочерей Авла, не обратив внимания на слова Секста Кассия, откинула левой рукой мешавшую ей черную прядь с блестящего от пота лба и с силой бросила набитый опилками мяч в сторону Кассии Пульхры, единственной дочери Публия. Та, не надеясь отбить удар, почла за лучшее увернуться и успела сделать это в самое последнее мгновение перед тем, как мяч пролетел мимо ее головы и по странному совпадению попал в гипсовый мяч, который держала в руке стоящая у стены скульптура атлета.

Остальные девушки, услышав, что скоро можно будет залезть в воду, тут же оставили свои гирьки на полу и решительно направились к выходу из зала. Первой, конечно, шла единственная в этой компании рыжая девушка, тонкокостная и субтильная Кассия Луцилла. Ее нежелание заниматься гимнастикой было очевидным, и Секст в очередной раз пожалел, что уступил настойчивости жены и не освободил дочь от этих занятий. Он знал: если бы Кассию предоставили самой себе, она сидела бы сейчас в перистиле, рассеянно поглядывала бы на струи воды, вырывающиеся изо рта мраморного дельфина, и набрасывала бы металлическим стилем на навощенной табличке треугольники и другие геометрические фигуры.

Для Рима начались новые времена. Прежний принцепс, прижимистый Тиберий, не баловал римлян дорогостоящими зрелищами. Теперь же последовали бесконечные гладиаторские сражения, соревнования возничих и прочие развлечения. Давались они с невиданным размахом, и казалось, что довольный плебс никогда не устанет прославлять своего веселого молодого императора, безоглядно тратившего средства из оставленной его предшественником огромной суммы в императорской казне. Однако через несколько месяцев люди начали уставать. В избыточных количествах надоедает все, даже удовольствия. Тем более, что непрерывная череда развлечений отвлекала римлян от заработка.

Спустя восемь месяцев после начала своего правления, Гай Цезарь серьезно заболел, оказавшись на грани смерти. Любовь римлян к сыну Германика была столь велика, что некоторые из них обещали богам пожертвовать собственной жизнью, лишь бы выжил принцепс. Впоследствии, спустя много месяцев, Калигула, томясь скукой, разыскал этих людей и припомнил им их обеты. Одного из них по приказу Гая сбросили с Тарквиниева вала, дабы его обет был исполнен. Другого нарядили гладиатором и отправили сражаться на арену, отпустив на волю только после его победы.

Остается лишь гадать, действительно ли именно болезнь так повлияла на нрав Калигулы, что сразу после нее начались времена жесточайшей тирании и преследований. Возможно, безумие овладело сознанием Гая еще в раннем детстве в связи с арестом отца, гибелью матери и братьев. Многие, в числе которых был и Секст Кассий, считали, что до заболевания цезарю просто удавалось держать в узде свою жестокость и распущенность, поскольку ему было важно снискать любовь народа и доказать свое превосходство над деспотом Тиберием.

Так или иначе, но Гай Цезарь выжил, и с тех пор характер его правления резко изменился. Он всерьез уверовал в то, что является божеством во плоти, и стал требовать божественных почестей не только по отношению к себе, но и к трем своим сестрам – Друзилле, Ливилле и Агриппине (матери будущего императора Нерона). С первой из них, Друзиллой, он к тому же открыто находился в кровосмесительной связи, заставив ее мужа, дальнего родственника Пармензисов, сенатора Луция Кассия Лонгина, дать ей развод.

Калигула стал появляться на общественных приемах в традиционном одеянии богов, облачаясь то в Юпитера, то в Венеру, то в Марса, то в Аполлона, и требовал, чтобы к нему обращались соответственно. Часто он становился между статуями Кастора и Поллукса в храме Диоскуров, и тогда посетителям надлежало величать его Юпитером Латинским. В храме Юпитера Капитолийского люди часто слышали, как Гай громко разговаривал с богом, то обличая его, то ссорясь с ним, то мирясь.

Согласно действовавшей до сих пор традиции, император при жизни обожествлялся только в восточных провинциях империи, где издревле было принято считать правителей богами. В западных областях императоры обожествлялись лишь после смерти.