В школе Кассия проводила дни напролет, с утра до самого вечера, вместе с детьми из бедных семей, повторяя вслух таблицу умножения и неправильные глаголы. Самым трудным был обратный путь домой, после изматывающего учебного дня, через Аргилет, мимо лавок сапожников и ремесленников, затем все время в гору, в верхнюю часть Эсквилинского холма.
В одиннадцать с половиной лет Кассия Луцилла уже отчетливо осознавала странную двойственность своего положения в этом мире. Ей казалось, что над ней насмехаются могущественные, но легкомысленные боги. Девочка то наслаждалась защищенностью и комфортом, то становилась добычей страхов перед чужой злой волей.
Роскошь родительского дома, отчетливо осознаваемый достаток Кассия воспринимала как нечто очевидное и заслуженное самим ее происхождением. У семьи были большие дома с термами, библиотеками и гимнастическими залами в Риме и Парме, а также загородная вилла с обширным поместьем в Байях, куда члены семейства Секста Кассия часто ездили, чтобы любоваться закатами и купаться в волнах прибоя. Поместье приносило доход, позволявший членам семьи продолжать жить в изысканной праздности, не опускаясь до унизительной зависимости от отупляющей работы ради заработка, и проводить немалую часть времени в банях, в Большом Цирке, в амфитеатрах, наблюдая такие захватывающие зрелища, как гладиаторские бои, колесничные бега, травли диких зверей. И, конечно, ходить в театры на лучшие постановки греческих и римских пьес.
Множество рабов и рабынь исполняли желания членов семьи, и Кассии была по душе эта забота. Ей нравились прически, долго сооружавшиеся на ее голове двумя рабынями. Ее апельсинового цвета волосы теперь были обычно завиты волнами. Низко на шее уложен был в виде плоской раковины пучок из тоненьких косичек. Кассии было приятно выбирать цвета туник и накидок, и она быстро привыкла к геммам и браслетам. Казалось вполне справедливым жить в доме с множеством залов и комнат, с мозаикой на полах и фресками на стенах, с садом в перистиле, посреди которого струились воды фонтана. Большие стеклянные и керамические амфоры, лампады из бронзы, а не из раскрашенной под бронзу глины, курильницы с благовониями, подогрев пола в некоторых залах, подключение к водопроводной системе, проходившей через восточную часть Рима, – все это, как считала Кассия, было устроено правильно и справедливо.
Однако жизнь являла Кассии и оборотную сторону. В первую очередь это был всепроникающий страх, питавшийся слухами и известиями об арестах и казнях. Это был ужас мира взрослых, но к нему добавлялись и непосредственные переживания самой девочки.
Вольноотпущенник Зенон, которому принадлежала школа, зная, что Кассия Луцилла – девочка из богатой семьи, не сек ее розгами за провинности и ошибки, как других детей, но, чтобы она не слишком выделялась, весьма часто и пребольно бил ее по пальцам линейкой-ферулой. Кассия едва ли смогла бы с уверенностью ответить на вопрос, чего она боится больше: ареста родителей или очередного взмаха ненавидимой линейки. И что ей отвратительно больше: безразлично-брюзгливое лицо Зенона, насмешливые взгляды других учеников – мальчиков и девочек, – не прощавших ей то, что ее никогда не секут, или само это переживание страха перед ударом, съеживающее все ее существо до липкого, дрожащего комка.
Но двенадцатилетний возраст наконец наступил, принеся с собой освобождение от ненавистной школы. Теперь Кассию обучали приходящие на дом учителя, клиенты11 ее отца, и им, разумеется, никогда не пришло бы в голову поднять руку на дочь патрона, несмотря на то, что Кассии – с ее посредственным слухом и негибким, слишком худым и слабым для ее возраста телосложением – не легко давались музыка и танцы.
Это был год консульства Прокула и Понтия Нигрина. Спустя очень много лет, если не сказать больше, Кассии Луцилле доведется разобраться с календарем христиан, и тогда, вспоминая события этого года, она сможет назвать его 37-м годом от рождения Иисуса. 16 марта этого года умер Тиберий, завершив 23 года своего правления и не дотянув до 80-летнего возраста. Через два дня сенат утвердил принцепсом12 его внучатого племянника, Гая Цезаря.
«Так он достиг власти во исполнение лучших надежд римского народа или, лучше сказать, всего рода человеческого», – напишет впоследствии о Гае Цезаре историк Светоний.
Для знати приход Гая к власти означал надежду на окончание эпохи непрерывного страха перед произволом власти. Что же до простого люда, то он был рад новому императору еще больше, перенеся на Гая Цезаря любовь к его прославленному доблестью и благородством отцу, Германику.
Несколько лет назад Германик был отравлен в самом расцвете своей славы полководца и политика, и многие подозревали, что убийство произошло с ведома, если не по прямому приказу, его родного дяди, императора Тиберия, опасавшегося растущей популярности Германика. Старшие братья будущего императора Гая были сосланы вместе с их матерью Агриппиной на пустынный остров в Тирренском море, где все трое вскоре встретили свою смерть. Один из них покончил с собой, другой был заморен голодом. Агриппина жила на острове в нищете и подвергалась постоянным издевательствам и побоям со стороны центурионов. Однажды от удара в лицо она потеряла глаз. Обстоятельства кончины супруги Германика остались невыясненными, но ходил слух, что она добровольно довела себя до смерти голодом.
Теперь выживший представитель этой всенародно оплакиваемой семьи стал цезарем, что выглядело восстановлением справедливости по воле всемогущих олимпийских богов.
С еще большей радостью встретила приход к власти 24-летнего Гая Цезаря римская армия, с особым трепетом чтившая память справедливого и победоносного Германика. Многие ветераны, воевавшие в лесах Германии, помнили Гая ребенком, когда он жил в военных лагерях, повсюду сопровождая отца. Будущий цезарь ходил тогда в уменьшенной копии солдатской формы, и за маленькие легионерские сапоги его с тех пор и прозвали Калигулой, т.е. «сапожком».
«Народ по пути встречал его густыми ликующими толпами, с алтарями, с жертвами, с зажженными факелами, напутствуя его добрыми пожеланиями, называя и „светиком“, и „голубчиком“, и „куколкой“, и „дитятком“. А когда он вступил в Рим, ему тотчас была поручена высшая и полная власть по единогласному приговору сената и ворвавшейся в курию13 толпы», – будет писать о Калигуле Светоний.
О том, что Гай Цезарь публично объявил конец эры доносительства, Секст Кассий узнал от своего друга, Авла Курция. Семьи Кассиев Пармензисов и Курциев уже несколько поколений связывали узы гостеприимства.
– Повтори же, мой Авл, то, что ты только что сказал, – попросил его изумленный Секст.
– С удовольствием повторю это хоть сто раз! – воскликнул Авл, фыркая, зачерпывая воду обеими ладонями и плеща ее на свое одутловатое лицо и толстую шею. Он стоял в теплой воде бани в эсквилинском доме Секста Кассия, где наслаждался купанием вместе с хозяином дома и его братом Публием. – Принцепс помиловал всех осужденных и сосланных по всем обвинениям, возбужденным на основании доносов.
– В это нелегко поверить, – проговорил Публий Кассий Пармензис, младший брат Секста, лежа на топчане и постанывая от удовольствия под сильными руками плечистого бритоголового раба, массировавшего ему спину. Публий был неисправимым сибаритом, и что-то в его чувственных губах показывало, что меланхоличность Секста ему совершенно несвойственна.
Секст Кассий сидел на ступеньках, ведущих в бассейн с подогретой водой, и от этого Авл рядом с ним казался не таким малорослым, как обычно. Члены семейства Курциев уже не в первом поколении оправдывали смысл своего родового имени14.
