Священная обитель часто была свидетельницей еще постыднейших беспорядков: Левдаст приводил туда распутных женщин, из которых иные, замужние, были пойманы с ним в прелюбодеянии под самым портиком паперти[550]. Пришло ли, в-следствие слухов о таких соблазнах, повеление суассонского двора исполнить в строгости приговор, произнесенный в Брени, или оскорбленная подобными поступками сама Радегонда просила удалить Левдаста, только он был изгнан из обители св. Илария, как недостойный никакой жалости[551]. Не зная, куда преклонить голову, он еще раз обратился к своим беррийским знакомцам. Не смотря на препятствия, поставленные последними происшествиями, дружба их была так изобретательна, что доставила ему убежище; но через несколько времени он сам его оставил, увлекаемый своим дерзким характером и беспорядочными причудами[552]. Он снова начал вести кочевую и бродяжническую жизнь, которая должна была привести его к погибели; и как он ни был одарен благоразумием и уменьем вести свои дела, для него уже не было более спасения: над главой его тяготело ничем неотвратимое мщение Фредегонды, которое могло иногда, выжидать, но никогда не прощало.

Турский епископ, по окончательном оправдании от клеветы, на него взведенной, снова обратился к своим религиозным и политическим занятиям, прерванным на время. Его ежедневной бдительности требовали не одни дела по епархии и заботы по городскому управлению; кроме их много озабочивали его более общие интересы галликанской церкви и народного мира, беспрестанно нарушаемого франкскими королями. Один, или вместе с другими епископами, он предпринимал частые поездки в разные местопребывания нейстрийского двора, и в том самом бренском дворце, куда являлся прежде, как обвиняемый в оскорблении королевского величества, он находил ныне почет и предупредительность[553]. Чествуя достойным образом такого гостя, король Гильперик старался выказать перед ним наружный блеск римской образованности и представить доказательства своих сведений и изящного вкуса. Он втайне читал епископу отрывки своих сочинений, требуя его советов и показывая ему, с каким-то простодушным тщеславием, даже самые незначительные свои упражнения в словесности.

Эти грубые опыты, плоды вполне похвального стремления к подражанию, не приносили однако же никакой пользы, потому-что были без всякой последовательности, слегка касаясь всех предметов: грамматики, стихотворства, художеств, правоведения, богословия. В этих проявлениях любви к просвещению варварский король переходил от одного предмета к другому с живостью неопытного школьника. Последний из латинских стихотворцев, Фортунат, славил эту королевскую прихоть, как залог, подававший великие надежды все более и более унывавшим поборникам прежней умственной образованности[554]; но епископ Григорий, более суровый характером и не столь ослепленный обаянием власти, не разделял этих упований. С каким бы видом он ни выслушивал авторские тайны внука Клодовига, что бы ни говорил при этом, всегда в глубине души своей он ощущал одно лишь горькое презрение к писателю, которому должен был льстить, как королю. В христианских поэмах, сочиняемых Гильпериком по образцу поэм священника Седулия[555], он видел только набор нескладных стихов без всякой меры, в которых, по незнанию начальных оснований просодии, долгие слоги стояли на месте кратких, а краткие на месте долгих. Что касается до мелких сочинений, не столь высокопарных, как например — гимны, вставляемые в литургию, то Григорий признавал их негодными, и вообще в неловких попытках этого невежественного ума, ощупью старавшегося просветиться, он не умел отличить ни дельных намерений, ни действительно хорошей стороны[556].

Руководимый проблеском здравого смысла, Гильперик пожелал выразить латинскими буквами звуки германского языка; с этой целью он придумал ввести в азбуку четыре буквы своего изобретения, между которыми была одна, присвоенная выговору, выраженному в последствии чрез w[557]. Таким образом собственные имена германского происхождения, в текстах, написанных по-латыни, должны были получить правильную и постоянную орфографию. Но ни этот результат, которого впоследствии с таким трудом добивались, ни меры, принятые в то время для его достижения, по-видимому, не были одобряемы епископом, слишком упрямым, или слишком предубежденным. Он только улыбался с сожалением, видя, что властитель варварского племени обнаруживает притязание исправить римскую азбуку, и письмами, разосланными к графам городов и городским сенатам, приказывает, чтобы во всех общественных школах учебные книги были выскоблены пемзой и переписаны по новому способу[558].

Однажды король Гильперик, отведя турского епископа в сторону, как-бы по делу чрезвычайно важному, приказал одному из своих письмоводителей прочесть только-что написанное им небольшое рассуждение, касавшееся высших богословских вопросов. Главное положение, доказываемое в этой книге, необыкновенно дерзкой, заключалось в том, что Святая Троица не должна быть выражаема различием лиц, но что ее следует называть одним только именем — именем Бога; что недостойно придавать Богу значение лица, как будто человеку, сотворенному из костей и плоти; что Тот, Кто есть Бог Отец, есть Тот же, Кто и Сын Божий, Тот же, Кто и Дух Святой; и что Тот, Кто есть Дух Святой, есть Тот же, Кто и Бог Отец, и Тот же, Кто и Сын Божий; что в этом виде являлся Он патриархам и пророкам и был возвещен Писанием[559]. При первых словах этого нового символа веры Григорий объят был сильным внутренним волнением, ибо с ужасом узнал ересь Савеллия, самую опасную из всех, после арианской, потому-что, подобно арианской, она опиралась, по-видимому, на здравый смысл[560]. Неизвестно, в книгах ли почерпнул король это учение, которое думал возобновить, или сам собой дошел до него ложным умствованием, но он столько же был тогда убежден в истине своего догмата, сколько доволен искусным его изложением. Обнаруженные епископом знаки неодобрения, все более и более ясные, удивили и до крайности разгневали Гильперика. Соединяя требовательность философа, признающего себя совершенно правым, с самовластием владыки, не терпящего противоречий, он заговорил первый и сказал грубо: «Я хочу, чтобы вы этому верили, ты и другие церковноучители[561]».

Призвав на помощь свое спокойствие и свою обычную твердость, Григорий ответствовал на это повелительное объявление: «Преблагочестивый король, подобает тебе оставить это заблуждение и последовать учению, завещанному нам апостолами, а по них и отцами церкви, которому поучали Иларий, епископ пуатьеский, и Евсевий, епископ верёйльский, и которое ты исповедал при крещении[562]». — «Но», отвечал Гильперик с возраставшей досадой: «известно, что в этом пункте Иларий и Евсевий сильно противоречат друг другу». Возражать было трудно, и Григорий чувствовал, что сам себя поставил в невыгодное положение. Избегая затруднений прямого ответа, он начал говорить так: «Ты должен остерегаться произносить слова, оскорбительные для Бога и Святых Его[563]»; и потом, перейдя к изложению православной веры, так, как-бы изъяснял ее с кафедры, прибавил: «Знай, что рассмотренные отдельно, Бог-Отец, Бог-Сын, Бог Дух Святой различны друг от друга. Не Отец воплотился и не Дух Святой, а Сын, ради искупления рода человеческого, Тот, Кто был Сын Божий, сделался также Сыном Девы. Не Отец страдал и не Дух Святой, но Сын, дабы Тот, Кто приял плоть в сем мире, был принесен и в жертву за мир. Ты говоришь о лицах, но их разуметь должно не телесно, а духовно, и хотя в сущности их три, но в них единая вечность, единая слава, единое всемогущество[564]».