Это подобие пастырского увещания было прервано королем, который, не желая более слушать, вскричал сердито: «Я прочту это тем, кто более тебя смыслит, и они согласятся со мною[565]». Слова эти укололи Григория, который, сам воспламенившись и забыв осторожность, возразил: «Никто знающий и смыслящий и разве только безумный примет когда-нибудь то, что ты предлагаешь[566]». Нельзя выразить, что произошло тогда в душе Гильперика, он оставил епископа, не сказав ни слова, но яростный трепет показал, что король, богослов и словесник, нисколько не утратил свирепого характера своих предков. Через несколько дней, он вздумал испытать впечатление своей книги над Сальвием, епископом альбийским, и когда эта вторая попытка удалась не лучше первой, он вдруг потерял бодрость и с такой же легкостью отказался от мнений своих о существе Божием, с каким упрямством прежде их поддерживал[567].
Не оставалась уже никакого признака этой важной распри, когда в 581 году король Гильперик переехал на лето в поместье Ножан, на берега Марны, близ слияния ее с Сеной. Турский епископ, совершенно примиренный с королем, явился к нему на поклон в новое его жилище, и в то время, когда он там находился, великое событие нарушило обычное однообразие придворной жизни[568]. То было возвращение послов, отправленных в Константинополь для поздравления с восшествием на престол Тиверия, преемника Юстина-Младшего. Послы возвратились в Галлию морем, с дарами от нового императора королю Гильперику: но вместо того, чтобы высадиться в Марсели, за обладание которой спорили в то время король Гонтран и опекуны юного короля Гильдеберта, они почли более для себя безопасной иноземную пристань, а именно город Агд, принадлежавший королевству Готов[569]. Корабль их, застигнутый бурей у берегов Септимании, разбился о подводные камни, и пока сами послы спасались вплавь, весь груз был расхищен прибрежными жителями. По счастью сановник, правивший Агдом, от имени короля Готов, счел обязанностью вступиться, и приказал возвратить Франкам, если не все их пожитки, то по крайней мере большую часть богатых даров, предназначенных королю[570]. Они прибыли таким образом в Ножан, к великой радости Гильперика, поспешившего выставить на показ своим гостям и литам все, что было вручено ему от имени императора, драгоценные ткани, золотую посуду и разного рода украшения[571].
Из множества любопытных и великолепных вещей, особенное внимание турского епископа привлекли большие золотые медальоны, может быть потому, что ему приятно было смотреть на символ образованной монархии; на лицевой стороне их изображена была голова императора, с надписью: Тиверий Константин на век августейший, а на обороте запряженная четырьмя конями колесница, на которой стояла крылатая женщина, с следующей надписью: Слава Римлян. Каждая медаль имела около фунта весу и все они были выбиты в память начала нового царствования[572]. При виде этих великолепных произведений искусств империи и знаков императорского величия, король Гильперик, как-будто опасаясь какого-либо невыгодного для себя сравнения, вздумал представить образцы собственной роскоши. Он приказал принести и поставить рядом с дарами, на которые любовались его придворные, одни с простодушным удивлением, другие завистливыми глазами, изготовленное по его повелению огромное золотое блюдо, усыпанное драгоценными каменьями. Это блюдо предназначенное для украшения королевского стола в торжественные празднества, было не менее пятидесяти фунтов весом[573]. Увидев его, все присутствовавшие вскричали от удивления пред ценностью материала и красотой отделки. Король, молча, наслаждался несколько времени удовольствием, которое доставляли ему эти похвалы, и потом сказал с гордым и самодовольным выражением: «Я это сделал для увеличения славы и блеска франкского народа, и Если Бог продлит жизнь мою, то многое еще сделаю[574]».
Советником и поверенным Гильперика в его предприятиях, по части роскоши или покупок дорогих вещей, был парижский Еврей, по имени Приск. Он также находился тогда в Ножане; король очень любил его, часто призывал к себе и даже снисходил в обращении с ним до некоторой короткости[575]. Посвятив несколько времени надзору за работами и осмотру сельских произведений в своем обширном поместье на Марне, Гильперик вздумал переехать в Париж и поселиться в древнем императорском дворце, остатки которого существуют доныне на левом берегу Сены. В день отъезда, когда король отдавал уже приказание запрягать повозки с поклажей, за которыми намерен был следовать сам верхом с своими людьми, епископ Григорий явился к нему откланиваться, и пока он прощался, прибыл на поклон также и Еврей Приск[576]. Гильперик, бывший в тот день в веселом расположении духа, взял, шутя, Еврея за волосы и, слегка наклоняя ему голову, сказал Григорию: «Прийди, пастырь Божий, и возложи на него руки[577]».
Так-как Приск оборонялся и с ужасом отступал от благословения, которое, по его вере сделало бы его виновным в святотатстве, то король сказал ему: «О! тупой разум, неверное племя, не постигающее Сына Божия, обетованного ему устами его же пророков, не постигающее таинств церкви, изображаемых собственными его обрядами[578]». Сказав это, он выпустил из рук волосы Еврея, который тотчас же, оправился от испуга и отвечая не менее резко возразил: «Бог не вступает в брак, не имеет в том нужды, от Него не родится потомство, Он не терпит разделения власти, Он, рекший устами Моисея: Виждь, виждь. Я Господь, и нет другаго Бога кроме Меня! Я навожу смерть и даю жизнь, Я погубляю и исцеляю[579]».
Ни мало не оскорбляясь такой смелостью речей, король Гильперик был восхищен тем, что шутка дала ему повод блеснуть в правильном споре своими богословскими познаниями, чистыми на этот раз от всякой ереси. Приняв важный вид и спокойный тон духовного наставника, поучающего оглашенных, он отвечал: «Бог от века духовно родил Сына, Который ни юнее его временем, ни слабее мощью, о Котором Сам Он глаголет: Из чрева прежде денницы родих тя[580]. Сына сего, прежде век рожденнаго, послал Он, в последние веки, в мир, для исцеления его, как говорит пророк твой: Посла слово свое и исцели я[581]. Если ты утверждаешь, что Он не рождает, то послушай, что сказует пророк твой, говоря о Господе: Не се ли аз родящую сотворих[582]. Но под этим разумеет Он народ, который должен возродиться в Нем верою[583].» Еврей, все более и более ободряемый спором, возразил: «Возможно ли, чтоб Бог сделался человеком, чтобы родился от женщины, претерпел биение лозами и был приговорен к смерти[584]»?
Это возражение коснулось одной из слабейших сторон разума короля; он казался удивленным, и, не зная, чтò отвечать, хранил молчание. Пришло время вступиться турскому епископу[585]: — «Если Сын Божий» — сказал он Приску: — «если Сам Бог приял плоть человеческую, то ради лишь нас, а отнюдь не ради Своей нужды; ибо Он мог искупить человека от цепей греховных и рабства дьявольского только облекшись в человечество. Не изберу свидетельств моих из Евангелия и апостолов, которым ты не веришь, но из твоих же книг, дабы поразить тебя собственным мечем твоим, как древле, глаголят, убил Давид Голиафа[586]. Познай же от одного из твоих пророков, что Господь должен был явиться в человеческом образе: «Бог есть человек, говорит он, и кто сего не знает? А в другом месте: Сей бог наш не вменится ин к нему. Изобрете всяк путь хитрости, и даде ю Iакову, отроку своему, и Iзраилю возлюбленному от него. Посем на земли явися и с человеки поживе[587]. О том, что Он родился от Девы, слушай также пророка своего, глаголящего: Се дева во чреве зачнет и родит сына, и наречеши имя ему Еммануил, что значит Господь с нами[588]. А что он должен быть избиен лозами, истерзан гвоздями и подвергнут иным позорным истязаниям, другой пророк сказал: Ископаша руце мои и нозе мои, разделиши ризы моя себе[589]. И ещё: И даша в снедь мою жельчи и в жажду мою напоиша мя оцта[590]».
